Чтобы уменьшить количество случаев суицида в общественном транспорте, из динамиков время от времени звучат стихи, – наивные, если не сказать глупые. Наверное, заказчики социальной рекламы считают все глупое – страшно жизнеутверждающим, а рекламщики им подыгрывают, или тоже так считают, или подыгрывают. Когда те же специалисты тут же рекламируют водку – хочется сразу напиться, – у них талантливо получается. Складывается ощущение, что лучшие умы отечества, не склонные к прямому физическому насилию, ушли работать в рекламные агентства, а те, что попроще, размещают у них свои заказы. Но цель тех и других одна – никогда не спускаться в метро. Что это, если не клаустрофобия?

– Уважаемые пассажиры! – раздается в вагоне, когда состав трогается. – Будьте взаимно вежливы. Уступайте места инвалидам, пожилым людям, пассажирам с детьми.

Они не привыкли уступать? не желают сталкиваться с инвалидами? Или все-таки клаустрофобия?

Их невозможно понять: зимой под землей тепло, летом прохладно, система вентиляции работает нормально. Мраморные и гранитные залы, украшенные мозаикой, колоннами, скульптурами – всем тем, чем легко любоваться и сложно украсть – восхищают, если их замечать. На Новослободской иностранных туристов не меньше, чем на Красной площади: Гыл – гыл – гыл, – на английском, немецком, японском, – гыл – гыл – гыл! Нет, конечно, в час пик, бывает, не протолкнешься, в вагонах стоит духота, давят со всех сторон, каждый второй норовит наступить на ногу, заехать локтем в бок, не выпустить из вагона, если надо выйти, не впустить, если пробуешь войти; попадаются озлобленные лица. Кто-то теряет сознание, кто-то продолжает читать. Но на земле в этот час царит тот же мрак: 01, 02, 03, 04, да что там – депутаты с «мигалками» не могут пробить себе путь! Добавьте сюда клаксоны, автомагнитолы на полную мощность, двигатели внутреннего сгорания, работающие на холостом ходу. Все стоит, но желудки работают, прямая кишка испускает газы, испорченный воздух интеллигентно (как правило, иномарки, до пяти лет эксплуатации) и с вызовом (все остальное) вырывается из выхлопных труб. Нервные сигналят небесам, пытаясь изменить свою участь, высовываются из окон автомобилей, в надежде увидеть конец проклятью; их проклятья терзают слух. А над ними растяжки: «Дворянское гнездо», «Дворянское собрание», «Дворянские столбы»; а по бокам рекламные щиты: «Дворянское гнездо», «Дворянское собрание», «Дворянские столбы»; а в салоне буклеты: «Дворянское гнездо», «Дворянское собрание», «Дворянские столбы», – замкнутое пространство, тот же зов из бездны, разве что вместо водки реклама коттеджей на Рублевке: «Дворянское гнездо», «Дворянское собрание», «Дворянские столбы».

– Дворяне, расхватывайте особняки! Растрелли, Корбюзье, Щусев, Баженов, Гауди. Только у нас! Только сейчас! Только для вас! Сам Архитектор мироздания… Стоять! Стоять, твою мать!

Кто-то спекся, тяжело дыша, засеменил в кусты; сдали нервы.

– Шаг влево-вправо приравнивается к побегу! Стоять!

Быть может, он и рад остановиться.

– Стоять!!

Осталось несколько неуклюжих шажков, и… пук-пук (винтовка с глушителем). Быстрые настигающие шаги:

– Не хочешь жить с людьми, живи с народом.

Контрольный выстрел в голову.

Бизнес летит к чертям… Бизнес летит к чертям… Бизнес летит к чертям… Ты сдуваешься как шарик… ты уже на эскалаторе… ниже… еще ниже… ты на уровне плинтуса. «Осторожно, двери закрываются». Тебе наступают на ноги, толкают в бок, дышат в лицо… Хотя бы «Орбит» – последнее, о чем можешь подумать, – накормите их «Орбитом»!!! Первый крик.

Когда человек рождается, он испытывает кислородное голодание, поэтому, выныривая, кричит, захлебываясь воздухом. Те, кто помнят, как мучительно задыхались в утробе (Откройте двери! Выпустите меня отсюда!), страдают боязнью замкнутого пространства; они не могут находиться в закрытых помещениях. При лечении клаустрофобии обычно используют антидепрессанты, или больной должен представить перед собой лестницу, чтобы потом, ступенька за ступенькой, по ней идти, все выше и выше, все ближе к небу. Если слегка расширить границы, – тужься! природа-мать, тужься! раздвинь волосатые ноги! – показать, как мир уменьшается, умещается в экран, и можно выдернуть шнур из розетки, собранной на ощупь быстрыми чуткими пальцами на ООО «Московское ПО Электротехника», – выдернуть шнур из розетки, лишить сознанье картинки, – то окажется, что лестница в небо (представь перед собой лестницу) – самый простой путь. И если так случится или уже случилось, – что другого пути нет.

А еще метро строят на случай войны, но об этом в рекламе ни слова.

И то, что на случай войны, и то, что ни слова, – если слегка раздвинуть границы, – клаустрофобия.

Но тут, от натуги, я издаю громкое: пук! Как какой-нибудь красный «жигуленок» пятой модели; красный как рак. Хотя никто не увидел, точнее, не услышал. Никто не обратил внимания, что вес не взят. Я только наклонился, повертел задницей перед штангой, приноровился, только напряг спину и сразу: пук! Границы захлопнулись, сузились в точку, и эта точка издала звук.

Боязнь закрытого пространства порождает закрытое пространство? представление о смерти как о закрытом пространстве? страх смерти, а следовательно, страх жизни? непонимание жизни или понимание жизни как?..

Что я хотел сказать? Я сказал: пук!

Если к кому-нибудь приходят во сне покойники, принимающая сторона после этого сутки находится под впечатлением, не зная, к добру ночной визитер или к худу, можно с кем-либо поделиться увиденным или нет. Спроси у них, – что происходило сегодня? – не ответят. Встреча во сне с мертвецом – самое яркое событие дня.

У меня есть старший товарищ (дело исключительно в возрасте), ему сорок два, он толстый, женатый, работает вторым режиссером на телевидении, – продал душу «картинке», но истово молится на сон грядущий: Свят! Господь Бог Саваоф! Свят! – клянется, что все бросит, включая жену и сына; здоровый бородатый мужик. Так вот, ему в последнее время стали являться покойники, он даже спать поначалу бросил:

– Как представишь, что снова!.. Наверное, у меня особый канал открылся.

Первым пришел отец.

– Я тогда моложе тебя был, на третьем курсе ВГИКа учился, – и тут телеграмма. Кинулся занимать деньги, потом на вокзал – поезд полчаса как ушел, следующий через сутки. Пришлось ехать на перекладных, до Запорожья, оттуда электричками, с двумя пересадками, и везде не успевал: из Никополя электричка отправлялась за пять минут до прибытия запорожской, из Кривого Рога за сорок минут до прибытия никопольской, – строго по расписанию. Трое суток добирался! Прибегаю домой, а они уже с кладбища вернулись, поминают, пьют, не чокаясь, ни одной вилки на столе, едят ложками; говорят, что меня ждали. Взял я такси и поехал на кладбище, один. Всю ночь с отцом проговорил, не помню о чем… обо всем… Царствие ему Небесное! – Пьем не чокаясь. – Уютно ночью на кладбище.

– А говорят, в советское время бардака не было. – Закусываю соленым огурцом.

Через три дня открывшимся каналом воспользовался Боровский, человек, воспитавший не одно поколение телевизионщиков областного значения, имевший не одну возможность перебраться в Москву, но так и не рискнувший оставить провинцию. У него самый красивый памятник на обкомовской аллее.

– Нам с тобой таких памятников не видать!

– Помянем! – Пьем, не чокаясь.

– Самое смешное – я вижу, что они живые! И все у них хорошо!

Огурец болгарского производства хрустит на зубах.

Потом стали приходить все, кого он знал.

– Словно им здесь кинотеатр, – на меня посмотреть. Даже Колька, с четвертого подъезда, он в пятом классе утонул, лучше всех плавал и утонул; та еще оторва был – мне с ним дружить запрещали. Так ребенком и остался. Земля ему пухом! – Пьем, не чокаясь. – Представляешь, каково это: ни женщины не попробовать, ни водки… – занюхивает колбасой, – ни здесь, ни там.

– Ни славы.

– Ни славы… – Возвращает занюханный кружок обратно в тарелку. – Всей школой хоронили, с духовым оркестром, – девчонки плакали; классная руководительница, мегера, и та слезу проронила. Над краем могилы чего только не произносили: «Ушел от нас!..», «Покинул!..», «Навечно с нами!..» Все пацаны мечтали в этот миг оказаться на его месте. – Цепляет вилкой тот же самый кружок колбасы, внимательно рассматривает на свет, кладет на место. – Нет, посмертная слава была.