Хорошая история: человеческая предприимчивость и добропорядочность торжествуют над превратностями судьбы и непорядочностью. Все в нашем офисе полюбили Клэр, как сестру, хотя она никогда не продавала по-настоящему дорогих домов денежным белым клиентам, которые валят в Хаддам едва ли не толпами, но специализировалась по загородному арендному и кооперативному жилью, коим мы занимаемся лишь постольку-поскольку.
И тем не менее вот здесь, в «Фазаньем лугу», перед рутинным осмотром кооперативной квартиры, которую Клэр уже показывала до этого раз десять и в которую приехала пораньше, чтобы включить свет, спустить воду в туалете и открыть окна – самая обычная подготовительная работа, – она столкнулась по крайней мере с тремя, по мнению полиции штата, мужчинами. (Как я уже говорил, существовали признаки того, что они были белыми, хотя каковы эти признаки, я не знаю.) Полиция в течение двух дней усиленно допрашивала Эверика и Уорделла, имевших доступ к ключам от квартиры, но полностью их оправдала. Неизвестные, стало быть, мужчины связали Клэр по рукам и ногам, залепили ей скотчем рот, изнасиловали и убили, перерезав ножом горло.
Поначалу предполагалось, что мотив убийства кроется в наркотиках – без какой-либо, разумеется, причастности к ним Клэр. Полиция считала, что преступники могли заниматься расфасовкой кокаина, а Клэр, на свою беду, застукала их за этим. Известно, что пустые дома в отдаленных или пребывающих в упадке кооперативных поселках, лучшие времена которых уже миновали, а то и вовсе не наступали, нередко становятся местами обделывания темных делишек какого угодно рода: там хранят наркотики, укрывают детей, похищенных в Бразилии по заказу богатых бездетных американцев, держат то, что незаконно ввозится в страну, в том числе трупы, автомобильные запчасти, сигареты, животных, – дома и спроектированы так, что позволяют укрыть средь бела дня что угодно. У нашей секретарши Бонды имеется собственная теория, которую она, впрочем, ни от кого не скрывает, что причиной всему – владельцы кооператива, молодые бенгальские бизнесмены из Нью-Йорка, заинтересованные – из налоговых соображений – в снижении цены на их собственность (некоторые агентства, включая и наше, перестали показывать эту недвижимость клиентам). Однако никаких доказательств у ее теории нет, равно как и причин воображать, что кому-то могло понадобиться убить такого милого человека, как Клэр, ради достижения некоей цели. И все же ее убили.
Сразу после смерти Клэр женщины нашей фирмы, а с ними и почти все женщины-риелторы города, создали несколько групп взаимной защиты. Некоторые теперь берут с собой на работу пистолеты, газовые баллончики или электрошокеры. Да и на показы они ходят по двое. Кто-то записался на курсы боевых искусств, кто-то занимается после работы – прямо в офисе – психологическим тренингом, позволяющим «справляться с горем». (Нас, мужчин, тоже зазывают туда, но я, на мой взгляд, достаточно уже знаю и о горе, и о том, как с ним справляться.) Есть даже служба, позвонив в которую любая женщина-риелтор может, если показ внушает ей какие-либо сомнения, попросить и получить охранника; я и сам дважды составлял одной из наших сотрудниц компанию, дожидаясь с ней появления клиентов, поскольку у нее возникли какие-то подозрения (оказавшиеся оба раза несостоятельными). Можно и не говорить, что с клиентами все эти предосторожности не обсуждаются, – при первом же намеке на существование какой-то опасности они просто-напросто удрали бы из города. Меня в обоих случаях представляли, ничего не объясняя, как «помощника» миссис Такой-то, и едва выяснялось, что ей ничто не грозит, я тихо удалялся.
Начиная с мая все риелторы Хаддама вносят кое-какие деньги в фонд оплаты образования детей Клэр Дивэйн (пока собрано 3000 долларов – как раз хватит на два полных дня в Гарварде). И все-таки, несмотря на мрачное чувство утраты, на практическую демонстрацию мысли о том, что «такие вещи могут происходить здесь – и происходят» и что каждый из нас не так уж и далек от попадания в статистику преступлений, на общее понимание того, в какой неоправданной мере мы принимаем свою безопасность за нечто само собой разумеющееся, – несмотря на все это, почти никто уже о Клэр не вспоминает, разве что Бонда, для которой она стала почему-то основным содержанием жизни. Дети Клэр перебрались в Канога-Парк, к Бернеллу; ее жених Эдди тихо скорбит (впрочем, его уже видели завтракавшим с одной из судебных секретарш – с той самой, что думала снять у меня дом). Даже я сохранил душевный покой, тем более что распрощался с Клэр давно и еще с живой. Со временем кто-то займет ее стол и бизнес наш двинется дальше – печально, но правда, – как того всем и хочется. И в этом отношении, сколько бы ни уважали мы самые интимные наши воспоминания, уже и сейчас может показаться, что Клэр Дивэйн не так чтобы и существовала в чьей-либо жизни – кроме своей собственной.
Жизнь привела меня к тому, что теперь я раз в неделю приезжаю к Салли Колдуэлл, чтобы провести с ней веселый, интимный вечерок. Часто мы с ней отправляемся в кино, а потом заглядываем в какой-нибудь стоящий в конце волнолома ресторан, чтобы угоститься жареной рыбой и графинчиком мартини, иногда прогуливаемся вдоль пляжа или у какой-то из пристаней, наблюдая за тем, что там происходит. Нередко случается, впрочем, что я одиноко уезжаю в лунном свете домой, сердце бьется размеренно, окна машины открыты – мужчина, сам решающий, где разбить свой шатер и как распорядиться снаряжением, – голову наполняют быстро сменяющие друг друга воспоминания и тревожные ожидания позднего ночного звонка (вроде сегодняшнего утреннего), насыщенного страстным желанием, смятением, требованиями рассказать наконец о моих намерениях и немедленно вернуться или горькими обвинениями насчет того, что я вел себя нечестно во всех мыслимых отношениях. (Может, и вел, конечно; вести себя честно намного труднее, чем кажется, хотя намерения мои всегда достойны, пусть и немногочисленны.) Вообще-то наши отношения вроде бы не требуют большего внимания к их сущности и направлению движения, они развиваются или хотя бы продолжаются на автопилоте, походя на небольшой самолет, который летит над спокойным океаном, никем в точном смысле не управляемый.
Не наилучшие, конечно, из вообразимых – просто образчик дотошно продуманной жизни. Они такие, какие есть: приятные в той вечности, что именуют «здесь и сейчас».
Наилучшие – это, наверное… ну, хорошей была какое-то время жизнь с Кэти Флаэрти в Сен-Валери, в стареньком доме, многочисленные окна которого смотрели на устье реки (прогулки по холодному пикардийскому побережью, удильщики, туманные просторы за туманными бухтами и т. д. и т. п.). Хорошими были ранние дни (и даже половина поздних) моей любви к медицинской сестре Викки Арсено из Фазаньего луга (ныне она праведная католичка, мать двоих детей, живет в Рино и руководит отделением травматологии в тамошней больнице Святой Вероники). Хорошей была даже пора, проведенная мной в спортивной журналистике, дни, которые я радостно посвящал попыткам снабдить голосом людей косноязычных и бестолковых и дать тем самым безболезненное развлечение абстрактному, но жаждущему такового читателю.
Все это было хорошим, порою даже загадочным, порою же столь сложным на вид, что казалось интересным, а то и увлекательным, – тем, что жизнь по большей части пропускает мимо ушей, что мы воспринимаем как сущую мелочь в сравнении со всем причитающимся нам по вечному праву.
Но наилучшее? Что пользы думать о нем? После того, как ты вступишь в брак и изгадишь его, это понятие лишается смысла; а может, уже и после того, как ты, пятилетний, съедаешь свой первый банан и понимаешь, что не отказался бы от другого. Иными словами, забудьте о наилучшем. Оно прошло.
Моя подруга Салли Колдуэлл – вдова бывшего юноши, с которым я учился в военной академии «Сосны залива», Уолли Колдуэлла из Лейк-Фореста, по прозвищу Проныра; по этой причине мы с Салли иногда ведем себя так, точно за плечами у нас общая долгая горестно-сладкая история потерянной любви и примирения с роком, – каковой у нас не имеется. Просто Салли, которой сейчас сорок два, увидела мою фотографию, адрес и короткие воспоминания об Уолли в «Сучьях сосны» – книге, напечатанной к празднованию (на коем я не присутствовал) 20-летия нашего выпуска и посвященной бывшим питомцам «Сосен залива». В то время она не отличила бы меня и от призрака Белы Лугоши[42]. Просто стараясь измыслить любопытные воспоминания и пролистывая старый ежегодник академии в поисках кого-нибудь, кому я мог бы приписать нечто забавное, я выбрал Уолли и послал в редакцию веселый, задушевный рассказ о тех годах, мимоходом упомянув о том, как он однажды спьяну постирал свои носки в настенном писсуаре (полное вранье; Уолли я выбрал просто потому, что узнал из другой школьной публикации о его смерти). Однако эти мои «воспоминания» попались Салли на глаза. Строго говоря, об Уолли я только и помнил, что он был полным угреватым очкастым юнцом, всегда пытавшимся курить «Честерфилд» через мундштук, – персонажем, который, несмотря на некоторое сходство, оказался вовсе не Уолли Колдуэллом, а кем-то еще, чье имя мне вспомнить так и не удалось. Я давно уже рассказал об этом гамбите Салли, и мы с ней от души посмеялись.
