Карлу известно о трениях Пола с законом по поводу украденных презервативов, да и вообще он считает, что пятнадцатилетних пареньков непременно следует приводить в божеский вид. Уверен, Пол заплатил бы немалые деньги, чтобы провести здесь с Карлом пару свободных дней – обмениваться с ним анекдотами и двусмысленностями, без удержу хлебать корневое пиво, пожирать польские колбаски и в итоге довести Карла до помрачения ума.
Но об этом и думать нечего. Холостяцкое жилище Карла на втором этаже многоквартирного дома в Ламберт-вилле – дряхлая, оставшаяся от прежней тарритаунской жизни мебель, фотографии покойной жены, стенные шкафы, заполненные старыми «мужскими» вещами, зловонная парфюмерия на расстеленных по комоду салфеточках, зеленая резиновая сушилка для посуды, странные запахи одинокого обиталища, – я буду счастлив, если Пол во всю жизнь не увидит этого своими глазами. Да мало ли чего там можно бояться – оставленной на столе пачки фотографий «для взрослых», «занятного журнальчика», который может обнаружиться на подставке телевизора среди газет, каких-нибудь «недавно изобретенных» трусов из тех, которые Карл надевает только дома и которыми похвастается, решив, что они могут «позабавить» моего сына. Какие только фантазии не приходят в голову одиноким пожилым мужчинам, все идет тихо-мирно, и вдруг ба-бах! – ты весь в дерьме и даже моргнуть не успел! А потому – при всем уважении к Карлу, с которым я счастлив вести общий бизнес и который не дает никаких оснований подозревать его в чем-то сомнительном, – отцу надлежит быть бдительным (хоть и не приходится спорить с тем, что я далеко не всегда проявлял надлежащую бдительность).
Рабочие уже стоят у ларька и глядят на его задвинутое сетчатое окошко, словно ожидая, что оно заговорит с ними. Их человек семь, и все роются в карманах в поисках денег.
– Как дела, ребята? Готовы отведать колбасок? – кричит в окно Карл – столько же рабочим, сколько мне, словно оба мы знаем: этот ларек – обалденная золотая жила.
– Ну, мне, пожалуй, пора, – говорю я.
– Да, верно, – соглашается Карл весело, но уже деловито.
– Гамбургеры есть? – спрашивает кто-то сквозь окно.
– Гамбургеров нет, только колбаски, – отвечает Карл и энергично сдвигает сетку. – Колбаски и корневое пиво, ребята.
Он живо склоняется к окну, приподнимая одну влажную от пота ногу.
– Увидимся, Карл, – говорю я. – Эверик и Уорделл будут здесь в понедельник, с утра пораньше.
– Правильно. Еще бы, – вскрикивает Карл. Он меня не услышал. Он уже в своей стихии – колбаски и сладкое пиво, – и эта радостная отрешенность от жизни подает мне долгожданный сигнал: пора в дорогу.
Я уклоняюсь к югу, выбираюсь на идущее от Филадельфии 295-е, огибаю Трентон и проскакиваю мимо кампуса Академии де Токвиля, в которой будет учиться Пол, когда и если переберется ко мне на жительство и проявит к ней хотя бы минимальный интерес, – впрочем, я предпочел бы бесплатную среднюю школу. Затем сворачиваю на новехонькое 1-105 и пулей лечу к Побережью по широкой, спускающейся к океану обжитой равнине (Имлейстаун, Джексон-Миллс, Скванкум – все они хорошо видны с шоссе).
И в скором времени оказываюсь над «Фазаньим лугом», вытянувшимся вдоль «старой» Грейт-Вудс-роуд в коридоре, который образуют похожие на камертоны мачты высоковольтных линий. Старенький, обветшалый щит пообок шоссе сообщает: «ВПЕРЕДИ ТЕБЯ ЖДЕТ ПРИЯТНЫЙ ПОКОЙ».
«Фазаний луг», далеко не старый, но уже выказывающий зримые признаки упадка, это тот самый кооперативный поселок, в котором нашла свой страшный, все еще неразгаданный конец Клэр Дивэйн, чернокожий агент нашей конторы. И пока этот поселок проплывает внизу, подо мной, с его приземистыми, коробчатыми домами цвета шоколадного коктейля, расставленными по бывшему фермерскому полю, которое примыкает теперь к череде пастельных тонов офисных центров, и центров обслуживания, и недостроенных мексиканских ресторанчиков; его архитектура кажется мне рожденной обманутыми ожиданиями и ранней смертью (возможно, впрочем, что я слишком суров, поскольку не так уж и давно я – архиобычный американец – сам искал здесь любовь, обхаживая в крошечных, обклеенных обоями комнатках с неровными потолками, на тускло освещенных лестничных площадках и пустынных парковках хорошую техасскую девушку, – я немного нравился ей, но в конечном счете здравомыслия у нее оказалось больше, чем у меня).
Клэр была молодой, только начинающей риелторшей, родившейся в Талладеге, штат Алабама, закончившей Спелман-колледж и вышедшей за самовлюбленного компьютерного гения, который закончил Морхауз-колледж и делал карьеру в агрессивной новой компании из Аппер-Дэрби, занимавшейся разработкой программного обеспечения, – в радостные свои минуты Клэр думала, что жизнь ее идет по правильному пути. Да только она и ахнуть не успела, как осталась без мужа, с двумя детьми на руках и без какого-либо опыта работы, если не считать исполнения обязанностей завхоза в студенческом общежитии, а затем ведения бухгалтерии «Зета-Фи-Бета» (достаточно удачного – в конце года на сэкономленные Клэр средства был устроен праздник для детишек из неимущих семей Атланты плюс вечер встречи с «Омега-Пси-Фи» из Джорджийского технологического).
В одно из субботних воскресений 1985-го, во время послеполуденной поездки «за город», включавшей и осмотр Хаддама, между Клэр и ее мужем Бернеллом разыгралась – на Семинарской, в потоке разъезжавшихся после церковной службы машин – жестокая, крикливая ссора. Началась она с объявления Бернелла, что он по-настоящему полюбил другую женщину, коллегу по «Датаномикс», и на следующее утро (!) уезжает в Лос-Анджелес, чтобы «быть с ней», пока она создает собственную компанию, которая станет разрабатывать пакеты образовательных программ для людей, желающих самостоятельно ремонтировать свои жилища. Он сказал также, что, возможно, и вернется к Клэр через несколько месяцев – тут все зависит от того, как пойдут дела и как сильно он будет скучать по ней и по детям, – однако обещать что-либо сейчас не может.
Клэр, однако же, просто открыла дверцу машины, остановившейся на красный свет на углу Семинарской и Банковской, напротив Первой пресвитерианской церкви (в которой я время от времени «молюсь»), и пошла по улице, разглядывая витрины и с улыбкой шепча всем белым покаявшимся пресвитерианам, с какими встречалась глазами: «Умри, Бернелл, умри сейчас». (Она рассказала мне эту историю в придорожном баре «Эпплбиз» в разгар нашей пылкой, но недолгой любви.)
Через несколько часов она сняла номер в «Харчевне Август» и позвонила в Филадельфию золовке, рассказала об измене Бернелла и попросила взять детей, с которыми сидела приходящая няня, и отправить первым же рейсом в Бирмингем, где мать Клэр встретит их и отвезет в Талладегу.
А на следующее утро, в понедельник, отправилась в город искать работу. Клэр говорила мне, что хоть и не видела на улицах Хаддама так уж много похожих на нее людей, город показался ей не хуже прочих и явно лучше «Города братской любви»[41], где жизнь выглядит распоротой по швам, а еще она говорила, что мир определяет, достоин ли ты его доверия и высокой оценки, по тому, умеешь ли ты найти что-то хорошее в дерьме, которое валится тебе на голову, – найти, правильно истолковав знамения; знамения же уведомляли ее о том, что некая могучая сила вычеркнула Бернелла из списка порядочных людей, а саму Клэр привела в Хаддам, прямиком к церкви. Клэр считала, что ее вела рука Господня.
Работу она нашла в два счета – место секретарши в нашем офисе (и произошло это меньше чем через год после моего появления там). Спустя несколько недель Клэр поступила на курсы Вайболдта. А еще через пару месяцев воссоединилась с детьми, купила подержанную «хонду-сивик», вселилась в недорогую квартирку, которую сняла в Юинг-вилле, связанном с Хаддамом приятным тенистым шоссе, и стала жить, дивясь тому, что постигшая ее беда вдруг обернулась новыми нежданными возможностями. Не будучи совершенно свободной и независимой, она все же сводила концы с концами и вскоре начала коротать время со мной, а когда из этого ничего не получилось, сошлась с симпатичным, бывшим старше ее годами негром – адвокатом из приличной местной фирмы, жена которого умерла, а злобноватые дети выросли и поразъехались.
