Из сетчатой двери дома напротив тяжело выступает, опираясь на ходунок с накинутым на него желтым кухонным полотенцем, толстая чернокожая старуха. Увидев меня на крыльце Мак-Леодов, она останавливается, вглядывается. Это Мирлен Биверс, та самая, что гостеприимно махала мне рукой, когда я впервые два раза объехал квартал в 1986-м и решил купить здесь дома. Примерно через год после этого ее муж умер, а Мирлен, сообщили мне Харрисы, сильно сдала.

– Что вы там ищете? – кричит через улицу Мирлен.

– Всего лишь Ларри, Мирлен, – кричу я в ответ и по-дружески машу рукой. Она и мистер Биверс страдали диабетом, и сейчас Мирлен теряет остатки зрения из-за молочных катаракт. – Это я, Мирлен. Фрэнк Баскомб.

– Нечего вам тут делать, – отвечает Мирлен, чьи седые волосы торчат во все стороны безумными пучками. – Я серьезно говорю.

Одета она в длинный ярко-оранжевый халат с гавайским рисунком, колени распухшие, перебинтованные. Я понимаю – если она разволнуется, то может свалиться замертво.

– Все в порядке, Мирлен, – кричу я. – Я просто приехал повидать Ларри. Не беспокойтесь. Все в порядке.

– Я иду звонить в полицию, – сообщает миссис Биверс и начинает, скрежеща колесами ходунков по доскам крыльца, разворачиваться, чтобы вернуться в дом.

– Не надо звонить в полицию, – кричу я. Мне следовало бы перебежать улицу, пусть увидит, что я не грабитель и не судебный пристав, а всего лишь сборщик арендной платы, в чем меня огульно обвинил Джо Маркэм. Когда Харрисы еще жили здесь, мы с Мирлен несколько раз вели задушевные разговоры: она со своего крыльца, я – вылезая из машины или садясь в нее. Но, видимо, что-то случилось.

Впрочем, едва я собираюсь проскочить через улицу, чтобы помешать Мирлен вызвать копов, вновь слышится топот босых ног, на сей раз приближающийся к двери, его сменяет лязг отпираемых замков и сдвигаемых засовов, дверь приоткрывается, и я вижу в щель светлую кудрявую голову и слегка загорелую кожу Нельсона – он очень походил бы на Джеки Купера[38], если бы тот был мулатом. Голова Нельсона едва достает до дверного засова, и я, глядя на него сверху вниз, ощущаю себя великаном. Он молчит, просто смотрит на меня маленькими, скептическими карими глазками. Ему шесть лет, из одежды на нем только лиловые с золотом трусы баскетбольного клуба «Лейкерс». Лицо мое, уже снова вспотевшее, овевает струйка кондиционированного воздуха. «Мисс Навратилова ведет в счете», – произносит ласковым голосом какая-то англичанка, зрители аплодируют. (Идет повтор вчерашней трансляции.)

– Как дела, Нельсон? – радостно спрашиваю я. Мы с ним ни разу не беседовали, и теперь он смотрит на меня, помаргивая так, точно я на суахили говорю. – Родители дома?

Он оглядывается через плечо и снова поворачивается ко мне.

– Может, скажешь им, что пришел мистер Баскомб, а, Нельсон? Скажи, что мне нужна арендная плата, а убивать я никого не собираюсь.

Не исключено, впрочем, что такой юмор Нельсону не по вкусу.

Я бы с удовольствием заглянул в дом. В конце концов, он принадлежит мне и я имею право осматривать его при чрезвычайных обстоятельствах. Но вдруг кроме Нельсона и Винни в доме никого нет, а оставаться наедине с ними мне вовсе не улыбается. Я слышу, как за моей спиной Мирлен Биверс кричит у себя в доме: неизвестный белый мужчина средь бела дня пытается вломиться в жилище Ларри Мак-Леода.

– Нельсон, – говорю я, обливаясь под рубашкой потом, – может быть, ты впустишь меня в дом и позовешь папу? Хорошо? – Для пущей убедительности киваю ему, тяну на себя сетчатую дверь – к моему удивлению, не запертую, просовываю голову в прохладный, неторопливо плывущий воздух и довольно громко произношу в темную комнату: – Ларри. Я приехал за платой.

Винни, прижимающая к себе плюшевого зайца, похоже, спит. На экране телевизора – темная зелень Всеанглийского клуба.

Не шелохнувшийся Нельсон смотрит на меня снизу вверх (я склонился на ним), затем поворачивается, подходит к кушетке и усаживается рядом с сестрой, которая медленно открывает и снова закрывает глаза.

– Ларри! – еще раз выкликаю я. – Вы здесь?

Большого пистолета Ларри на столике нет, а это может означать, разумеется, что он сейчас в руке хозяина.

Из глубины дома доносятся звуки, с какими выдвигается и задвигается ящик комода; затем хлопает дверь. Что скажет составленное из моих сограждан жюри присяжных заседателей – восьмерка чернокожих и четверка белых, – если окажется, что я, желая получить арендную плату, подпортил предпраздничную статистику убийств? Уверен, меня сочтут виновным.

Я отодвигаюсь от входной двери, оборачиваюсь, чтобы опасливо вглядеться в дом миссис Биверс. За сетчатой дверью плавает, точно мираж, оранжевый халат Мирлен, она наблюдает за мной.

– Все в порядке, Мирлен, – говорю я в пустоту, и призрак халата отступает в сумрак.

– В чем дело?

Я быстро поворачиваюсь к двери и вижу за ней задвигающую засов Бетти Мак-Леод. Устремленный на меня взгляд негостеприимно пасмурен. Она в розовом стеганом домашнем халате, ворот которого придерживает худыми белыми, как бумага, пальцами.

– Да ни в чем, – отвечаю я, покачивая головой на манер, сдается мне, душевнобольного. – Думаю, миссис Биверс только что вызвала по мою душу копов. А я всего лишь пытаюсь получить арендную плату.

Я и хотел бы выглядеть позабавленным происходящим, но таковым себя вовсе не ощущаю.

– Ларри нет дома. Вернется вечером, так что приезжайте попозже, – отвечает Бетти с таким видом, точно я на нее только что наорал.

– Ладно, – с безрадостной улыбкой соглашаюсь я. – Скажите ему, что я приезжал, как и в любой другой месяц. И что пора платить.

– Он заплатит, – кисло отвечает Бетти.

– Ну и прекрасно.

Я слышу, как где-то в глубине дома в уборной спускают воду, как она вяло плещет в унитазе, а затем с силой уходит по новым трубам, замененным мной меньше года назад, и за немалые денежки. Нечего и сомневаться – Ларри только что проснулся, долго и с удовольствием писал, а теперь затаился в ванной комнате и ждет, когда я слиняю.

Бетти Мак-Леод вызывающе мигает, она тоже услышала воду. Остролицая, с желтоватой кожей выпускница Гриннеллского колледжа, родившаяся на ферме под Миннетонкой, она вышла за Ларри, когда обучалась в магистратуре Колумбийского университета, собираясь стать социальной работницей, – он в то время учился в производственной школе окраинного двухгодичного колледжа. Прежде он служил в «Зеленых беретах», а теперь старался выбраться из нью-йоркского ада (я узнал все это от Харрисов). Родители Бетти, принадлежащие к церкви «Лютеран Сиона», естественно, забились в истерике, когда дочь впервые приехала к ним на Рождество с Ларри и младенцем Нельсоном в коляске, но после вроде бы успокоились. Перебравшись в Хаддам, Мак-Леоды повели жизнь, которая становилась все более затворнической. Бетти на улицу почти не выходила, Ларри работал в ночную смену на фабрике домов на колесах, внешними признаками их существования были одни лишь дети. Так живут многие.

Честно говоря, мне Бетти Мак-Леод не нравится, хоть я и не против того, чтобы сдавать дом ей и Ларри, поскольку считаю их людьми, по всем вероятиям, храбрыми. Насколько я смог заметить, лицо ее вечно хранит разочарованное выражение, говорящее, что она сожалеет об упущенных ею жизненных возможностях, но при этом совершенно уверена в полной правильности каждого из принятых ею нравственных решений и потому гораздо лучше нас всех. Типичный для либерала трехступенчатый парадокс: тревога, смешанная с гордостью и ненавистью к себе. Боюсь также, что Мак-Леоды из тех людей, которые могут рано или поздно впасть в паранойю, забаррикадироваться в своем (моем) доме, предъявить путаные требования, пострелять в полицейских и в конце концов поджечь дом и всем семейством погибнуть. (Что, разумеется, не дает мне повода для их выселения.)

– Ладно, – говорю я и отступаю от двери, словно собираясь уйти. – Надеюсь, в доме все хорошо.