И все же мне и поныне нравится веселое волнение, с которым я вылезаю из машины под свет солнца, что пробивается сквозь кроны кленов, украшая их персидским узором, и провожу заинтересованных клиентов по новой для них, незнакомой дорожке к тому, что их ждет, к пустому дому, внутри которого жарким летним утром прохладнее, чем снаружи, – даже если этому дому нечем похвастаться, и я показываю его в двадцать девятый раз, и у банка он числится заложенным. Я люблю входить в комнаты чужих людей и осматривать обстановку, надеясь услышать довольный стон: «Аххх, а вот это, это мне нравится», – или одобрительное перешептывание мужчины с его женой, когда они видят какого-нибудь болотного кулика, изображенного на панельной обшивке камина, а затем вдруг повторенного в плитках ванной комнаты; или разделять с ними удовольствие от наличия внизу и вверху лестницы выключателей света, оберегающих от увечья мужа, когда он, полупьяный, ковыляет наверх, в спальню, после того как заснул на диване, наблюдая за игрой «Никсов», – жена, которая баскетбол на дух не переносит, давно уж легла.
Но этим все и ограничивается – за последние два года я новых домов ни на Клио-стрит, ни где-либо еще не покупал. Я управляю моей маленькой империей, которая состоит из одного торгующего хот-догами ларька. Пишу «редакционные» статьи, и знакомых у меня вне работы, как обычно, мало. Участвую в ежегодном «Параде домов», то есть стою, улыбаясь во весь рот, у входа в лучший наш дом. Временами играю за собором Святого Льва в волейбол против какой-нибудь из команд студентов, обучающихся другому бизнесу. И отправляюсь, насколько могу часто, рыбачить в «Клуб краснокожего», иногда беря с собой Салли Колдуэлл, – в нарушение Правила 1; впрочем, ни одного из других членов клуба я ни разу не видел. Я наконец научился ловить рыбу, любоваться опаловыми красавицами, которых, выудив, тут же возвращаю в воду. Ну и разумеется, я остаюсь отцом и попечителем двух моих детей, хотя теперь они далеки от меня и, что ни день, отдаляются все сильнее.
Иными словами, я норовлю сохранять в уме нечто конечное, приемлемо выполнимое, не исчезать из этого мира. Хоть и верно, что по временам, держась на плаву и видя, как тревоги и непредвиденности спускаются на воду, чтобы сопровождать меня, я чувствую, что плыву по течению и далеко не всегда понимаю, в каких берегах, не знаю, чего ждать дальше. И потому не уверен, что мне известен ответ на вопрос из песенки: «Что для нас самое главное, Эльфи?» Хотя старой тетушке, говорящей: «Просто живи своей жизнью», могу ответить: «Спасибо, с меня и бытования хватает».
Собственно, это и может быть тем самым прогрессом, который имел в виду старик Швинделл. Подразумеваемый им прогресс не имел отношения к загадке философа относительно совершенствования человека в ходе бережливо расходуемого времени, или касающейся прибылей и потерь теореме экономиста, или к достижению наибольшего блага для наибольшего числа людей. Он хотел, не сомневаюсь в этом, услышать от меня нечто способное убедить его, что я просто живу и, делая то, что делаю – продавая дома, расширяю как пространство жизни, так и мой интерес к ней, укрепляю и свою терпимость к этой жизни, и терпимость других, ни в чем не повинных и неведомых мне. Что, вне всяких сомнений, и сделало его «дуайеном», и давало ему силы, чтобы жить. Он хотел, чтобы я каждый день понемногу проникался чувством (хватит с меня и «понемногу»), которое испытывал в тот миг, когда голыми руками обезоружил на Ветеранском стадионе некоего «чернокожего мстителя» из Чикаго, – мои сын и дочь смотрели на папочку в безмолвном обожании и изумлении, а окружавшие нас люди встали, аплодируя, и кулак мой распухал, приобретая сходство с помидором. В тот раз я почувствовал, что ничего лучшего от жизни уже не дождусь, хотя позже решил, спокойно поразмыслив, что мне просто здорово повезло, однако теперь можно сказать, что прожил я ее не зря. Уверен, старик Отто был бы доволен, если бы я пришел к нему и сказал: «Так вот, мистер Швинделл, я мало чего знаю насчет прогресса и, если честно, не могу сказать, что работа риелтором совершенно переменила мою жизнь, но я теперь не боюсь просто взять и растаять в воздухе. И сверх этого я вам ничего сказать не могу». Он, даже не сомневаюсь, отправил бы меня работать дальше, хлопнув по спине и от души пожелав: уделай их всех.
И может быть, именно так Период Бытования создает или, по меньшей мере, отчасти стимулирует состояние честной независимости. Когда ты входишь в него, люди начинают видеть тебя таким, каков ты есть, – возможно, ты и не становишься столь уж приметным для них, да и для себя тоже, но обретаешь разум и храбрость достаточные, чтобы продвигаться к тому, что тебе интересно. Так, словно считаешь действительно важным попасть туда.
Дождь, поливавший шоссе 1 и Пеннс-Нек, в Уоллес-Хилл не заглянул, и потому во всех его жарких, опрятных домиках ставни наглухо закрыты, что-то погуживает за ними, а тротуар уже обрел ту мягкость, попирать которую ногами никто в одиннадцать тридцать не рвется. Позже, когда я буду уже подъезжать к Саут-Мантолокингу, от здешних платанов и свесов крыш на тротуары падет тень, крылечки домов наполнятся людьми, смехом, выкликаемыми через улицу приветствиями, как в первый мой приезд сюда. А сейчас все, кто не на работе, не в летней школе и не в тюрьме, сидят в полумраке перед телевизорами, смотрят викторины и дожидаются ленча.
Дом Мак-Леодов выглядит так же, как в 8.30 утра, а вот мою стоявшую перед домом Харрисов табличку «СДАЕТСЯ В АРЕНДУ» кто-то за последние три часа устранил, и я паркую машину перед этим домом, потому что не хочу останавливаться перед Мак-Леодами, их лучше брать врасплох. Я вылезаю в липкую жару, оставив ветровку в машине, ступаю на пересохшую лужайку, осматриваюсь. Заглядываю справа и слева от дома за высаженные Шарон кусты гортензий и роз, поднимаюсь на крошечное крылечко; не исключено, что воры просто выдернули табличку и забросили ее куда-то, как оно, согласно Эверику с Уолдером, обычно и бывает. Однако таблички нигде нет.
Вернувшись к машине, я открываю багажник, чтобы взять новый знак из груды прочих («ПРОДАЕТСЯ», «ОТКРЫТО ДЛЯ ВСЕХ», «ЦЕНА СНИЖЕНА», «ДОГОВОРНАЯ ЦЕНА»), лежащих там вместе с коробкой бланков предложения, дорожным портпледом, удилищами, тремя «фрисби», парой бейсбольных перчаток, бейсбольным мячом и несколькими фейерверками, которые я заказал у моих флоридских родственников, – все это важные для нашей с Полом поездки принадлежности.
Вынеся на лужайку новую табличку «СДАЕТСЯ В АРЕНДУ», я нахожу в земле две дырки от ножек предыдущей, до упора втыкаю в них ножки этой и ногой подгребаю к ним немного земли – пусть все выглядит как прежде. Затем закрываю багажник, носовым платком вытираю пот с ладоней и лба и направляюсь к парадной двери Мак-Леодов, но не звоню в нее, как намеревался, а, словно преступник, отступаю в сторонку, чтобы заглянуть через окно в сумеречную гостиную. Я различаю обоих детей Мак-Леодов, они сидят на кушетке, неотрывно, точно зомби, глядя в телевизор (маленькая Винни сжимает крошечными ручками плюшевого зайца). Нельсон резко поворачивает курчавую голову к окну и смотрит в него, точно в другой телевизор, на сей раз показывающий меня.
Я дружелюбно взмахиваю ладонью, улыбаюсь. Поскорее бы уж покончить с этим и отправиться к «Фрэнксу», а оттуда к Салли.
Нельсон продолжает глядеть на меня из сонного сумрака – как будто ожидая, что через несколько секунд я исчезну. Они с сестрой смотрят Уимблдон, а я понимаю вдруг, что не имею никакого права глазеть в окно и вообще рискую получить от вспыльчивого Ларри пулю в лоб.
Но маленький Нельсон продолжает вглядываться в меня, пока я, помахав еще раз рукой, не перемещаюсь к двери и не нажимаю на кнопку звонка. Босые ступни мальчика ударяют в пол, и он стремглав вылетает из комнаты, чтобы, надеюсь я, вытащить своих ленивых родителей из кровати. Хлопает внутренняя дверь, где-то далеко-далеко раздается, лишь слегка пробиваясь сквозь бубнеж телевизора, голос – не знаю чей и слов не слышу, но они определенно относятся ко мне. Я оглядываюсь на улицу, на белые, зеленые, синие и красные каркасные дома с зелеными и красными кровлями и двориками, размером с могильный участок, – у некоторых вдоль фундамента большие помидорные кусты, у других боковые решетки и столбики крыльца обвиты побегами душистого горошка. Весь этот район мог бы находиться в Дельте Миссисипи, вот только выстроившиеся вдоль тротуара машины – все сплошь шикарные фургончики да «форды» и «шевроле» последних моделей (негры – наиболее верные сторонники принципа «покупаем американское»).
