Тем не менее этого холодного расчета, этого эгоистического равнодушия к своему ремеслу у него не появляется ни в эти первые дни неожиданного успеха, ни позднее. Пьер Огюстен не просто просиживает в своей мастерской с утра до вечерней звезды, штампуя изделия, более или менее похожие одно на другое, если не по внешнему виду, то по существу.
Каждый раз, исполняя новый заказ, он ломает голову и придумывает нечто особенное. Его новые часы всегда или почти всегда новый шедевр, мало чем сходный с предшественниками, и нынче необходима профессиональная кропотливая экспертиза, чтобы определить, что всё это разнообразие шедевров вышло из его мастерской, что перед нами действительно настоящий «карон». Что это доказывает? Это доказывает только одно: в своей мастерской Пьер Огюстен живет самой полной, самой подлинной жизнью. Его честолюбие мастера вполне удовлетворяется изготовлением очередного шедевра, а не возможностью ещё разок подержать королевский чулок. Он является ко двору только в силу необходимости, чтобы вручить сиятельному заказчику готовый заказ и, разумеется, пожать пышные лавры, заслуженно осеняющие его мастерство, тем более что придворные лизоблюды не скупятся на похвалы, прекрасно помня о том, что этот молодой человек нынче в фаворе у короля и, что намного важнее, у самой маркизы де Помпадур, поскольку, всем это известно, она, а не король в действительности правит страной.
В самом деле, его лавры становятся что ни день, то пышней. Слухи о неподражаемом мастерстве господина Карона докатываются, естественно, до самых глухих закоулков дворца. В этих глухих закоулках, в отдаленных покоях прозябают никчемные королевские сестры, никому не нужные старые девы, лишенные права выйти замуж за кого-нибудь из отечественных дворян и не избранные разборчивыми иноземными принцами, ханжи и сквалыги, которых не посещает никто, которые только что не умирают от скуки, от тоски одиночества, для которых приобретение новомодных часов является необыкновенным событием, достойным долгого обсуждения, дающим обильную пищу пустому уму и давно зачерствелой душе.
В эти покои молодого человека приглашают и раз, и другой. Расторопный ремесленник, он приезжает, проделывая восемнадцать километров, отделяющих Версаль от Парижа, в допотопной карете, в «комнатном горшке», как именуют это сооружение злые девицы, которую они присылают за ним. Он, разумеется, кланяется и ждет приказаний. Однако скучающие девицы и сами не ведают, что приказать. Они галдят, перебивая друг друга, так что ничего невозможно понять. В сущности, они хотят одного: как можно дольше задержать нежданного посетителя, кто бы он ни был, лишь бы о чем-нибудь с ним говорить, а не сидеть сиднем у себя на задворках в одиночестве, в полном молчании или в перебранке между собой. Может быть, с этой целью они принимаются музицировать и невольно задевают в молодом человеке больную струну. К этому времени, неизвестно каким образом урывая часы для занятий, почти запрещенных строгим отцом, Пьер Огюстен играет не только на виоле и флейте, но также на варгане и тамбурине и успевает изобрести для арфы педаль, которую, так же, как анкерный спуск, между прочим оставляет потомкам. Может ли он тут не показать своего мастерства? Конечно, не может. Он и показывает. Несчастные девицы приходят в дикий восторг. Натурально, им слишком мало наслаждаться одним. Погрязшие в мелких интригах двора, они жаждут любым способом привлечь к себе внимание беспечных придворных и с этой целью на один из импровизированных концертов нового виртуоза заманивают самого короля, причем неожиданно для всех происходит забавная путаница. Венценосец, конечно, сидит на каком-то лично для него предназначенном пуфе, тогда как прочим смертным полагается стоять перед ним на ногах. Прочие смертные и стоят в покорном смирении. Однако наступает момент продемонстрировать на этой самой обновленной арфе педаль, для чего изобретательному арфисту необходимо на чем-то сидеть. Поспешно оглядываются вокруг и отчего-то не обнаруживают никакого предмета, на который можно было бы сесть. Тогда король поднимается и придвигает арфисту свой пуф. Арфист, мало обеспокоенный этикетом, как ни в чем не бывало рассаживается в присутствии короля, тогда как король – боже мой! – стоит перед ним!
Понятное дело, в этот момент малоискушенный Пьер Огюстен совершает непростительную оплошность, невольно переступив все границы установленных строжайшим этикетом приличий, и этот случай с переходом пуфа из-под короля к музыканту является ещё одним доказательством, какой он скверный придворный и как его мало заботит, что подумают, что скажут о нем при дворе. Без малейших усилий с его стороны, прихотливым стечением будничных обстоятельств звезда его взмывает недосягаемо высоко, поскольку на глазах избранного придворного круга ему оказывается невероятная честь.
А при королевском дворе всякая честь, выпавшая на долю другого, означает только одно: счастливчика убирают с пути, любыми средствами сживают со света, клевещут на него, опорочивают его честное имя, на худой конец убивают, придравшись к какому-нибудь пустяку и вызвав неосторожного на дуэль, колотят палками, как лет тридцать назад поколотили блистательного Вольтера, или аккуратнейшим образом препровождают в Бастилию, приобретя летр каше.
Правда, пока звезда избранника парит высоко, никто из придворных завистников не осмеливается на открытое нападение. Внезапного конкурента в придворной борьбе за награды и пенсии колют исподтишка и прежде всего разными обиняками напоминают ему, что он всего-навсего мсье Карон, простолюдин, то есть лакей и холоп, которого презирают и которого согласны только сквозь зубы терпеть, если нет возможности высечь его или вышвырнуть вон.
По этому поводу рассказывают такой анекдот. Один из придворных болванов, обнаружив часовщика в многолюдной галерее Версаля, приближается к нему с вызывающим видом и говорить очень громко, чтобы его дерзкую шутку услышали все:
– Скажите, хороши ли эти часы?
Пьер Огюстен слишком умен, чтобы не разгадать, к какому оскорблению клонится эта с виду невинная просьба, и тоже громко, отчетливо говорит:
– Это не совсем мне удобно, с некоторого времени я стал неуклюж.
Ну, болван, разумеется, пристает, привлекает всё больше внимание, на то и болван:
– О, не откажите в любезности!
Тут Пьер Огюстен с готовностью принимает дорогие часы, открывает крышку, подносит к глазам, но внезапно выпускает из рук на мраморный пол, отчего великолепный инструмент в мгновение ока превращается в мусор, и говорит, отходя:
– Я вас предупреждал.
Из чего видно, что в молодом человеке пробуждается остроумие, чрезвычайно опасное само по себе, чуть не смертельное для разного рода болваном, однако опасное и для него самого, но он так искусно пользуется этим новым оружием, обороняя достоинство, что вскоре придворным любителям оскорбить и унизить простолюдина приходится замолчать, из опасения превратиться в посмешище у всех на глазах, что при дворе может оказаться много вреднее вызова на дуэль.
Что ж, приемов закулисных интриг у этой своры сколько угодно. Мелкая шушера из нетитулованных прихлебателей, которая не испытывает желания делиться ни с кем, поскольку ей жизненно дорого каждый кусок, брошенный ей королем, начинает понемногу его задирать, причем более откровенно и нагло, чем титулованные особы, посягая на его честь и достоинство, как это водится в стае голодных гиен. Необходимо здесь подчеркнуть, что Пьер Огюстен нисколько им не мешает, по своей охоте не посягая ни на какие места при дворе, вполне довольный своим, не получая ни одного ливра сверх обусловленной платы за труд, вполне удовлетворенный внушительными размерами этой оплаты. На него нападают заранее, на всякий случай отпихивая его, поскольку не могут представить себе, чтобы кто-нибудь не желал чего-нибудь выхлопотать у короля. Ему приходится защищаться, и в его характере это, может быть, самая замечательная черта: первым он никогда не наносит удар, зато ответный удар большей частью становится сокрушительным для того, кто напал на него.
