— Занудный стал ты, старикашка!.. А в жизни, если хочешь знать, особенно в теперешней, человеку расслабляться негоже. Зубами и руками защищай себя, если нет справедливости…

По приезде — к Романову. От него — к дяде Дмитриевского.

От дяди — к этой… как ее? К этой Ениной…

Эта проклятая бумажка на какой-то анализ! Как потом оказалось, Иваненко была девственницей. Тот, кто ее изнасиловал и убил, может, этого и не ведал. Но дядины показания, спасавшие якобы Дмитриевского!

Спасавшие — от вышки? И заводившие в тюрьму?!

…Когда Гордий переступил порог комнаты дяди Дмитриевского, он подумал: «Ах, старик! Ты утверждал, что эту комнату предоставлял!»

Научил так сказать Меломедов? Подумал — единственное спасение племянника. И пошел на поводу у Меломедова. Сказал об анализах, потом придумал и эту комнату, якобы предоставляющуюся для шалостей Дмитриевского…

Гордий еще на том этапе осмеял придуманную идею «предоставления комнаты для свиданий». Представить, что престарелые интеллигенты дают комнату для любовных игр племяннику, комнату в коммунальной квартире, где семь личных счетов, где все и вся видно — как на ладони…

В первый раз Гордий не мог доказать этого.

Во второй раз суд признал достоверность показаний дяди…

Как? Из каких соображений? Оказывается, они тут были на именинах, потом задержались, старики ушли всех провожать. А потом, раз уже было, то во второй раз поступили так, и в третий…

Бедный старик! Все его размышления отталкивались от слов Меломедова. «Или высшая мера наказания, или — он тут паскудничал!»

Меломедов посадил дядю в изолятор. От усталости, страха дядя начинал философствовать. Меломедов его обрывал, когда дядя философствовал на вышку. И одобрял, когда философия уводила этого молодого человека от вышки.

В последний раз дядя говорил о какой-то шайке «Голубая лошадь». И Дмитриевский, и Романов — участники этой шайки.

— Какая еще шайка? — спросил тогда дядю Гордий.

— А все они, молоды, вертопрахи, и все — в шайке состоят.

Дядя писал для себя «заметки». «Я давал ложные показания! Следователь засадил меня в Допр, чтобы я подтвердил «покаянную писанину» племянника. Я подтвердил. Несмотря на то, что она была для меня — как обухом по голове. Я сделал это потому, что мне объяснили: это, мол, необходимо, чтобы избавить его от расстрела. Я же врач и спасать людей от смерти — мой долг!»

Жалкий, страшно управляемый старик! Старик, который, силясь исповедаться перед Гордием, говорил, что следователь понуждал его давать показания «и о том, чего не было», что ряд его показаний — это версия следователя, что следователь все время его запугивал, требовал угодных ему показаний, утверждал, что если он даст хорошие показания, — его освободят, «потому он стал писать все, что нужно…»

Гордий всегда пытался Дмитриевскому внушить, под каким тиском его престарелый дядя вынужден был оговорить его, по сути вытягивая из расстрела. Боже, боже, — восклицал при этом, оставаясь сам на сам, Гордий. — Как же мы живем?! Почему мы так живем? Но — жил. Верил. Голосовал. Ибо всегда уверял сам себя: «Это досадное исключение!»

— …Не хочу! Не желаю! Не могу! — Старик затопал ногами, замахал руками. — Сколько же можно? Я вас спрашиваю, сколько можно?!

Гордий без разрешения сел. Снял шляпу и стал вытирать лоб платочком.

— Успокойтесь, — сказал мирно он.

— Успокойтесь?! Успокойтесь?!! Нет! А впрочем… Сидите! Сидите на здоровье! Стул не просидите! И не пытайтесь сразу же меня шантажировать. Как моего племянника! Вы мне еще ответите! Да, мой племянник Романов на свободе. О другом племяннике я знать не хочу… Я выстрадал много за него. Потому — знать не хочу! Не желаю и не уговаривайте! Гоша… Ну Романов… Гоша рассказал, что вы нашли какие-то новые… Конечно, неопровержимые, старик усмехнулся мстительно, — улики против этих, простите… Против этих… Скорее, против него… Нет, — он испуганно оглянулся, — я ничего не сказал! Не машите руками на меня! Я не боюсь!.. В тот день, когда я сказал, что мой племянник никогда мне о сожительстве не го… вы видите, как меня скривило от этого слова? Так вот, в тот день, как я им сказал об этом, они меня, несмотря на мой преклонный возраст, посадили. Я был арестован 19 сентября и этапирован — так это называется — в кутузку, где содержался более двух месяцев…

— Успокойтесь… Вы здесь все-таки устраивали их?

— Простите, никогда, вы слышите, никогда не устраивал! Впрочем, чего это я на вас ору? Просто — нервы. Старость… Но я не был таким нервным до всего этого… Не сходил с копыт. Раньше говорил нормально… А все они… Все они, словно объелись белены. Вы верите, что он ее убил?

— Нет.

— Я так тогда и понял. Вы единственный человек, который верит ему. Но вдруг они поверили бы вам? Вдруг он невиновен, думаете вы, а он виновен? Вы же их, молодое нынешнее поколение, не знаете. Они росли на всем готовом. Росли быстро. Верить, выходит, нельзя! Я сидел два месяца, я перестал задумываться… Лишь писал…

— Как попали ваши записки к следователю?

— А что? Там что-то не так? Это же касается меня лично!

— Не совсем так.

— Меня опять посадят? Перед тем, как разбирать все снова?

— Ну что вы! О чем вы говорите?

— Хотя, впрочем, чего нам, старикам, бояться? Нас не заставишь лишний раз вынести пращу. Не те силы… Со стариками, говорят, там считаются. Они и там, ха-ха-ха, на пенсии… А я теперь — на пенсии…

— Я пришел к вам за другим.

— За чем же?

Испуганный, настороженный взгляд.

— Я хочу, чтобы вы рассказали о нем…

— То есть, о следователе? Я правильно догадался?

— Правильно.

— Вы видите новую квартиру мою? Мне бы ее не дали, не будь я…

— Квартиру вам дал не Меломедов, стыдитесь! Старость вашу обеспечили по закону, как и положено.

— Дяде убийц?

— Зачем вы так? Неужели вы за них отвечаете? Вы их не воспитывали. Вы воевали. Помогали — да. Так за это честь и хвала. Но…

— Никаких «но»! — Он почему-то огляделся, точно ища кого-то постороннего. — А впрочем… Признаюсь вам — я его боюсь! Нет, нет! Он меня не бил, не пытал… Что вы, что вы! И мои племянники говорят об этом. Иначе бы ему не сдобровать. Но он — сильнее нас с вами. Да, да! И не противоречьте! Он глядит в статью и убеждает. И никуда не денешься. Начинаешь думать, что так, как он говорит, — лучше. И идешь за ним, сильной личностью. Это же мне говорили племянники. Вы были у обоих? Ездили к Вале, заходили несколько раз к Гоше, ведь так?

— Так.

— Представьте, Гоша мне рассказывал. С Валей у нас как-то не получается. У нас не то, не то. Посеял это не то, понимаете, он сильная личность. Мне захотелось тогда спасти Валю. И я, понимаете, сознался, что давал справку на эти анализы.

— Это была ваша неправда.

— Не говорите так. Люди не знают, где нужна правда, а где маленькая ложь, святая ложь. Ну если бы все — правда, правда! Гошу снова надо посадить на скамью подсудимых, ибо по-настоящему все, то есть по правде, не выяснено. И Валю снова посадить. Сейчас десять лет, а могут дать и пятнадцать. Правда! Сильная личность эту правду станет топтать, защищая себя. Самое ужасное, когда человек, защищая себя, подминает все обстоятельства под свои сильные ноги, топчет их, как глину…

— Вы обещали конкретно…

— Ничего я никому не обещал. И не стану обещать! Вы все стоите заодно! Закон гарантирует его сильную личность! И он сделал красиво нас всех. «Сделал» — это говорят мои племянники. У них теперь в языке много дурных слов…

— И все-таки…

— И все-таки, — крикнул старик, — он заставил нас поверить: Валя убивал! Этому поверил Гоша, этому поверил я, этому, пройдет немного, поверите вы…

— Я готов поверить, но факты против!

Дядя Дмитриевского метнулся от него, стал у порога, видно, думая, как половчее выпроводить гостя, но вдруг сел на койку, обхватил голову руками. Тело его стало вздрагивать, и Гордий понял, что старик плачет. Он подошел к нему, участливо опустил ему руку на плечо, дядя Дмитриевского неловко сбросил руку, но не притих, а пуще еще затрясся в плаче.