— Именно скрипач. Доренков. Об этом говорили и Тишко, и Каширина. Среднего роста, худощавый… Ну какой же худощавый ваш брат? Ходил по Криничному переулку. «Правда, хороший парень?» — спросила однажды Светлана у своей подруги Щербаковой.

— Володя Доренков… Да, это, пожалуй…

— Брата жалко! А еще чего-то жалко?

— И что? Но документы тех протоколов тогда пропали!

— А я их нашел! — торжествующе сказал Гордий. Лицо его осветилось, он радовался. — «Братишку жалко!» А на все остальное — плевать? Пусть старик бегает, ищет! А мы — не хотим вмешиваться. А что нам?

— Пианист!

— Я!

— Давай на выход!

Это кричал Сыч. Он стоял у двери помещения.

— Ну шевелись!

— Я не понял…

— Поймешь. Бери тряпку и ведро.

— Сейчас, сейчас! — Пианист пошел в угол, там, в дальнем углу, он всегда находил ведро и тряпки.

— Да ты зажги свет, — подобрел Сыч. — И не суетись.

— Нашел и так, — буркнул Пианист.

— Давай за мной.

На улице он подтолкнул Дмитриевского.

— Давай, давай, шире шаг. В армии служил?

— Не-ет.

— Видал, «не-ет!» А я отбухал свое… А почему ты не служил?

— Я учился в институте. У нас была военная кафедра. Я получил звание младшего лейтенанта.

— Ты гляди, справедливость! Мало того, что его учили за бесплатно, он еще и звание получил! А я… Я отслужил за милую душу, был в таком дальнем гарнизоне, где девку увидал на шестом месяце службы. Приехала к нашему взводному двоюродная сестра. Было в горах, далеко, за ней посылали специальную машину. Она, оказывается, переписывалась за… Про что я? А! С одним моим корешом переписывалась. У них была, Пианист, любовь. Вышла она, Пианист, не за кореша, а за офицера. Девок-то в гарнизоне не было! Всякая — за Брижжит шла!

Сегодня Сыч был больше чем многословен. Пианист заметил, что от него попахивает водочкой. Где-то «одолжился».

— У меня самого любвей не имелось, — бодро трепался Сыч. — Я пользовался тем, что никому не нужно. А старик, этот, по золоту, рассказывает, что твоя баба была красавицей. Конечно, ты грамотный, еще и младший лейтенант. Я бы на твоем месте… Ну пусть бы пришла на работу с жалобой! И что? Не посочувствовали бы тебе, что ли? Как-нибудь бы выкрутился. А то… Давай, Пианист, ведром вычерпывай. Что-то ты не угодил опять бригадиру… Ведром вычерпывай и носи, вычерпывай и носи… А я… Я сегодня счастливый человек. Ты знаешь, за что я попал? Я тебе только могу рассказать. Десять лет я получил тоже ни за что! Я, понимаешь, был на разгрузке баржи. Ночью забрался, чтобы переспать там, свечу зажег. От мышей и крыс! Ну, выпил. Водка там была. И заснул… А когда вытащили, я понял, что на барже пожар. Не успел очухаться, — червонец! На всю катушку и размахнулись, статью для этого случая подыскали. Не сажать же начальство!.. Да ты веселей, веселей черпай! И носи шустрее! Чего на тебя бригадир сычит? Скажи, ты бы хотел… Я бы нет! Я имею в виду, чтоб, допустим, не вытащили оттуда, а так бы сгорел. Жалко, правда? Как там ни крути, житьто лучше. А черви тебя съедят, — какой интерес? Потому я тебе советую: держись, Пианист! Играешь ты — плакать хочется! Зачем тогда кончать? И бригадир… Только я тебе ничего не говорил, понял-нет? Что бригадир? Бригадир — сука. Он на тебе поедет, ага! Выдвинули! Он хорош во всем, да! Только я тебе ничего не говорил… Мы без тебя, Пианист, Новый год отмечали… Ты вот думаешь: от меня теперь пахнет… А мы тогда на Новый год даже ели ананасы. Посчитай. А нет! Тебе это вредно. Хотя… Все тут можно купить, Пианист. У бригадира — башли. Водка — пожалуйста, чай краснодарский, иной не пьет. Башли! Тебе, конечно, передачи носят, хорошо. А я взял и выпил. Потому и брось фокусы. Закопают и не отыщут… В самом начале, конечно, ты много говорил. Кому это надо? Если бы тебя отпустили, было бы даже для других обидно. Почему его отпустили, а меня нет? Что я им, к примеру, сделал? Свечку не погасил? А кто-нибудь позаботился, чтобы я спал не в барже, а где-нибудь в положенном месте? Фиг позаботились! Сами воруют, зачем им про других заботиться!

— Это ты верно говоришь. К расстрелу тебя не присуждали?

— Нет, к расстрелу нет.

— А если бы присудили?

— За что?

— За то, что ты не делал?

Сыч тяжело сел рядом. Где-то мигал фонарь. Стена в пятидесяти шагах виднелась в свете, на вышке ходил часовой.

— Опять ты, Пианист, за байки! А вообще, — вдруг подумал, — а вообще… Все может быть, да! Если тебя, Пианист, отпустят… Ты дай мне свой адрес. Я завяжу. Наймусь куда-нибудь сторожем. Днем буду спать, а ночью… Чтобы пожара не случилось… Пианист, я так прикидывал. Пол-литра молока — 12 коп. Так? Хлеб ведь у нас самый дешевый, картошка в магазине три кило сорок копеек. Зачем все тогда? А я еще и рыбак. Наловил — часть продал, верно? Они все… Нет, пусть не все, но есть, есть… Этот старик! Ведь он, если разобраться, дерьмо. Обманывал нас всех, купля, продажа! И что? Зачем? Чтобы на старости сюда попасть? И с бабками тут несладко. Этот твой друг-бригадир, бабок на севере нагреб — ой! Ну и что? Не в бабках дело. Сиди! А я одинок. Не обманывал, не суетился — воровал. Не за воровство, а за пожар. Жалко мне тебя. Если ты правду говоришь, то, выходит, я счастливее тебя. Меня ведь за пожар. А кого посадишь? — Сыч подошел ближе, подкинул свою кепочку. — Терпи! Может, и есть бог. Раз говорили и говорят, может, есть. Но лучше, чтобы по-другому. Разобрался бы этот старик, твой адвокат. Ты сколько ему дал?

— Нисколько.

— Темни! Так не бывает.

— А я тебе говорю, что бывает.

— Кругом ты, Пианист, заврался. Могу поверить, что не убивал. А что не давал и ездит, — извини, подвинь! Это ты кому хочешь скажи — не поверят…

— Когда-нибудь поверят. Еще как поверят! — Пианист зло швырнул ведро. — Перекур, что ли? Чего не командуешь? — выругался. Сыч с удивлением глядел на него. — Бригадир тебе сказал: с перерывом? Или не сказал? Сам выпил, криком исходишь! Чего ты присосался ко мне? Чего сам с ведерком это дерьмо не выгребаешь? Издеваетесь?! Воры, проходимцы! Бабки! А ты учился на степухе в сорок рублей? Ты супиком свекольным питался? Он не обманывал, не суетился — воровал! Да все вы…

Он опустился на землю, обхватил голову руками и зарыдал. Сыч недолго стоял, рядом, тоже опустился, но на колени. Стал бережно гладить Пианиста по вздрагивающим плечам. Он тоже тихо плакал, проклиная кого-то, матерно негромко ругаясь.

Как только Сыч заплакал, все светлое вспыхнуло в Дмитриевском. Разве думал он подвести Сыча? Покончить с собой Пианист решил уже давно. Но именно здесь, теперь, он уходить из жизни раздумал. Что-то в нем перевернулось. Что перевернуло, — он еще не понимал, но чувствовал: свои собственные слова про этот свекольник, про стипендию, которой не хватало. Разве для этого все было? Он вспомнил свою нелегкую жизнь, но как было хорошо и празднично жить! Отец его был музыкантом, дирижером музвзвода полка. Пианист помнит, как обычно полк возвращался из степей — там проходили учения. Музвзвод встречал его у глиняных дувалов, щеки отца пухли от старания, он выводил веселые ритмы, и солдаты, пыльные и в пропотевших гимнастерках, подтягивались и улыбались. Тогда Пианист и полюбил музыку, тогда он понял, как нужна она людям. Жаль, умер вскоре отец. Мама уехала из этого военного городка к сестре, на Украину. И они уже — мама и тетка — устраивали способного мальчика в музыкальное училище, а потом в консерваторию. Они терпели эти его упражнения. Они были обе неприспособлены к этой жизни. И он рос среди них неприспособленным. А жизнь была такой прекрасной и справедливой. Бедные мама и тетя вообще не знали, что это пойти и хлопотать за него. Мальчика вела судьба. За него хлопотали учителя, педагоги.

Он всегда верил людям.

Веру эту убил в нем его собственный дядя. И в самое последнее время. Скользкие самооговоры, якобы спасающие от высшей меры наказания — вышки начались с дяди.

Ведь до этого — как любил дядя Дмитриевского! Никогда и ни в чем не отказывал. Особенно покровительствовал во время его учебы в консерватории. Профессора гуманитарных наук были строги. Дмитриевский же часто пропускал занятия не по специальности. На выручку всегда приходил дядя: как врач справочку он давал всякий раз.