Исходя из этого, мы и хотим не то чтобы вступить с авторами брошюры в спор (для всякого, кто стоит на позициях историзма и хоть сколько-нибудь представляет себе характер, разнообразие и объем материала древней истории, сами результаты применения «новых методик» являют собой их лучшее опровержение, так что спор о деталях неинтересен), но просто попытаться понять, с чем же, собственно говоря, мы имеем дело.

Первый параграф брошюры озаглавлен «Три идеи Морозова», но, рассматривая затронутые в нем вопросы, мы не будем касаться историографической стороны. Отклоняясь от порядка изложения «методик» в брошюре, начнем с тех, которые, судя по изложению самих авторов, не дали им определенных результатов.

§1.2. брошюры посвящен «распределению жанров античной литературы по времени». Его неравномерность, по мнению авторов брошюры, не отвечает «теоретико-вероятностным» возможностям. Прежде чем рассматривать это предположение по существу, приведем сначала длинную выписку, которая нам покажет, на каком уровне ведется ими изложение: «История литературы в Древней Греции, не считая легендарных Орфея и Музея, начинается с VIII–VII вв. до н.э. полулегендарными Гомером и Гесиодом. С 700 по 500 г. до н.э. в Греции преобладают, в основном, представители лирического, эпического и сатирического направлений. К 500 г. до н.э. все эти направления исчезают и расцветает трагедия, а вслед за ней — комедия, бесследно исчезающие к 400 г. до н.э. На их месте появляются философы. Не успели они прекратиться (sic!), как вновь возникает комедия, чтобы с 300 г. до н.э. уже больше никогда не возродиться. Незадолго до этого выдыхается и философская мысль. На смену комедии и философии приходят дидактика и буколика, завершающие историю литературы в Древней Греции. Если не считать гомеровского периода, то на все литературное творчество в Древней Греции приходится около 600 лет, а на трагедию всего 100 лет. В остальные 500 лет, ни до, ни после не появилось ни одного автора трагедий. На комедию приходится 150 лет, а сатира лишь промелькнула около 500 г. до н.э. и никогда более не возобновлялась. Аналогичная картина наблюдается и в Древнем Риме. В течение первых 150 лет в Риме были только драматурги. К 100 г. до н.э. драматурги исчезли и вместо них на 200 лет появилась волна поэтов и т. д. и т. п.» (с. 7).

Этот грубый шарж на историю античной литературы едва ли заслуживает опровержений. Для греческой литературы в этой схеме вовсе не находит себе места нефилософская проза V–IV вв. до н.э., не говоря уже о более поздних временах (историки, ораторы), а за пределами краткого периода, которым авторы брошюры произвольно ограничивают «все литературное творчество» древних греков, остаются такие авторы (упоминая лишь наиболее известных в русских переводах), как Плутарх (I–II вв. н.э.), Лукиан, Арриан (включая его записи лекций философа Эпиктета), Павсаний (все трое — II в. н.э.) и мн. др. Важнейший для дальнейшей истории литературы жанр — греческий, роман (дошедшие до нас в полном виде образцы — II–V вв. н.э.) — тоже остается за пределами схемы (как и весь важнейший для развития греческой литературы период римского владычества). С римской литературой дело обстоит еще хуже: напомним, что одновременно с «драматургами» писал Катон, между ними и «волной поэтов» — вся проза «золотой латыни»: Цезарь, Цицерон, Варрон, Саллюстий; современником «волны поэтов» был Тит Ливии. Дальше авторы брошюры не продолжают. Видимо потому, что для римской литературы послеавгустовского времени ее многожанровость очевидна.

Но главное — не в этом. Изложив свою схему (некорректность которой еще и в том, что делается вид, будто синхронного развития разных жанров не существовало), авторы брошюры уверяют читателя, будто «эта смена жанров историкам литературы известна, но они не обращали на нее серьезного внимания,[21] Морозов был первый, кто подчеркнул необходимость ее объяснения и указал на неудовлетворительность тех объяснений, которые имеются. Например, считать, что в первый период затерялось все, кроме поэтов, а во второй — все, кроме драматургов и т. д., — значит вступать в противоречие с теорией вероятности, согласно которой из всех родов должно было затеряться приблизительно одинаковое число процентов. Последнее теоретико-вероятностное утверждение представляется очевидным;[22] однако не совсем ясно, как его теоретически обосновать» (с. 7–8).

Но ведь никто, кроме авторов брошюры и Н. А. Морозова, и не думал объяснять последовательность зарождения отдельных жанров, периоды их расцвета и упадка и т. п. чисто механически «потерей и забыванием» (это объяснение придумано лишь затем, чтобы было, что опровергать на формальном, несодержательном уровне). Начать с того, что историкам известны имена авторов, названия и фрагменты (порой достаточно представительные) подавляющего большинства утерянных сочинений, которые, таким образом, выпадают лишь из окарикатуренной схемы истории античной литературы.

История ее жанров объяснялась ее историками исторически, т. е. исходя из обусловленности литературных явлений закономерным развитием культуры, к которой они принадлежали. Вопрос же о том, почему утрачены те, а не другие произведения в данной связи второстепенен, хотя и для него можно найти осмысленный ответ (основывающийся на таких факторах, как популярность в последующих эпохах, вхождение в определенный канон, распространенность в школах и т. п.).

Однако решение вопроса на содержательном уровне не устраивает авторов брошюры, так как оно исходит не из гипотезы о случайности утрат, а из необходимости исследовать их причинную обусловленность, что исключает применение теоретико-вероятностной модели. Поэтому они просто замалчивают это объяснение (единственное, существующее в научной литературе) и предпочитают ломиться в открытую дверь, критикуя предложенную А. Мищенко «модель потери и забывания», правомерность которой им «не ясна» (с. 8). На деле же очевидна ее неправомерность (помимо ее безотносительности к интересующему нас вопросу). Вот эта «модель»: «А. Мищенко предложил взять достаточно полный, но не всеобъемлющий обзор средневековой и новой литературы какой-нибудь страны и по определению считать „забытыми и потерянными” сочинения, не упомянутые в обзоре. Он проделал такого рода эксперимент … и получил графики, подтверждающие тезис о равномерности забывания» (с. 8). Но ведь включение тех или иных произведений в описанного рода обзор обусловливается сознательным отбором, в основе которого лежат: концепция составителя и стремление к представительности обзора. Поэтому он вообще не может служить вероятностной моделью.[23] Заключение авторов брошюры: «Здесь безусловно требуется еще много работы» (с. 8) должно создать впечатление/перспективности самого направления поисков, указанного их сотрудником. Но дело не только в желании направить читателя по ложному следу. Речь идет о последовательном недопущении содержательного, т. е. исторического объяснения. Сама мысль о нем просто не допускается к рассмотрению авторами брошюры, предпочитающими критиковать не существующую в исторической науке гипотезу.

§1.3 брошюры — «Проблема авторского инварианта» (с. 8–10) — стоит особняком, так как речь в нем идет об использовании статистических методов в лингвистике (а также в литературоведении), которое, как пишут сами авторы (с. 8), сейчас уже стало общераспространенным.[24] Они применяются, между прочим, и «для решения проблем хронологии и атрибуции».[25] Вопрос о приоритете Морозова (чьи конкретные выводы оказались вскоре опровергнутыми) в развитии этой идеи принадлежит истории науки и здесь касаться его мы но будем. Все, что могут предъявить читателям авторы брошюры, сделано на материале русских литературных текстов и относится только к ним. Согласно Фоменко (с. 10), «процентное содержание служебных слов» «…может считаться устойчивой характеристикой („авторским инвариантом”) и использоваться для атрибуции, хотя — с осторожностью». «Для историографических целей» авторы брошюры ограничиваются пожеланием: «Нужен авторский инвариант для латинского и греческого языков», который позволит де «проверить, например, принадлежность диалогов Платона одному лицу … и решить аналогичный вопрос для „Илиады” и „Одиссеи” (считается, что последний вопрос положительно решен проведенным в Америке исследованием на ЭВМ, показавшим определенное ритмическое единство обеих поэм, но подробности этих исследований нам неизвестны…)» (с. 10).