собирались вокруг этих стеклянных гробов

и восхищенно разглядывали, впитывали, изучали дорогие для них земные останки девственных монахинь…

Но, к сожалению, теперешние времена — это теперешние времена!

Дрейф был уже не юношей, а скорее крошечным скрюченным старичком,

и еще одна пациентка, вытянувшись, лежала на диване и, словно строптивое дитя, требовала неотрывного внимания.

— А когда точно все это случилось?

Ах, вот снова понятие времени,

здесь или сейчас,

раньше или позже…

— Ах, доктор, я так плохо помню дни и годы, и все, что называется десятилетиями, а что касается той жизни,

то, может быть, да, может, это было сто лет назад!

Хотя это была и незначительная формальность,

он вынужден был спросить:

— А сейчас, милая барышня,

замечаете ли вы в себе какие-нибудь тяжелые последствия монашеского существования?

— Да, доктор, мне очень тяжело есть,

даже сегодня,

любая пища пугает меня,

я не могу заставить себя съесть что-либо, кроме небольшого кусочка заплесневелого хлеба,

а про мясо, кашу, бифштексы, пирожные и фрукты я даже и думать не могу,

потому что, если я съем слишком много, я вдруг с ужасом вспоминаю, как я однажды вкусила того рокового плода и каковы были последствия, как для меня, так и для всего рода человеческого,

и меня охватывает ни с чем не сравнимый ужас,

мне нужно тотчас же найти предлог пойти в ближайший туалет,

сунуть пальцы в рот, чтобы из меня все изверглось,

и я никогда не могу поесть как следует,

я отрицаю всякий голод и тут же хороню его глубоко в себе,

потому что если я хоть раз поддамся подобным желаниям, то уже никогда не смогу их утолить

(тысячелетия голода, подумайте сами, доктор),

и я знаю, что согрешила, доктор,

знаю, знаю, знаю,

я СОГРЕШИЛА,

я знаю, что именно из-за меня и моих необузданных стремлений к знанию и к плоду, нищее человечество сейчас стоит на краю пропасти,

но что же мне делать,

и до каких пор я должна искуплять свое преступление,

как долго мне, одинокой, отверженной и нагой, скитаться, плача, в этом ничтожестве, состоящем из темноты, и умерщвлять свою плоть в этой келье из камня и…

— Ну-ну, милая барышня,

не будем преувеличивать,

давайте-ка остановимся,

успокоимся!

Дрейф чувствовал лишь отвращение к этим театральным припадкам.

К этой патетической мольбе о понимании и примирении.

По его сугубо личному мнению, женщина была сама виновата,

никто ведь не заставлял ее надкусывать плод!

Она запросто могла бы его и не трогать,

а мужчина рядом с ней, он тоже соблазнился плодом?

Нет, разумеется, нет!

— А что потом, после всего этого?

Ее волнение утихло, теперь она лежала неподвижно и почти с веселым удивлением бормотала:

— Да, за этим последовало время, в котором меня, кажется, вообще нигде больше нет,

совершенно нигде,

во всяком случае, нет в обличье человека.

— И как вы теперь себя чувствуете?

Дрейф потер нос, подавляя желание чихнуть.

— Холодно, будто вокруг — ничего, да, совершенно пусто!

Женщина внезапно без всякого на то основания засмеялась

(жестким, уверенным смешком, заставившим Дрейфа вздрогнуть от неприятного чувства):

— Я полагаю, что мир и времена изменились,

и что люди рождаются и умирают

без меня!

И так же как тогда, когда из нее медленно выходило прошлое существо, она в следующую секунду открыла глаза и воскликнула совершенно изменившимся, значительно более низким голосом:

— Но до чего же быстро я оказалась совершенно в другом, более сумрачном мире!

Доктору Дрейфу,

после всех этих признаний, в тот самый момент, когда женщина произнесла слово «сумрачный»,

в голову пришла мысль о том, что дремлющий до сих пор половой зов женщины…

ее сдерживаемые порывы,

ее ненасытные плотские желания

(которые необходимо было подавлять во имя общественной безопасности)

нашли теперь свое выражение в истерических параличах, немоте, нервическом кашле, мигрени, а также в этих вечных никому не нужных депрессиях и обмороках.

Он остался единственным из тех немногих, кто своими глазами видел, что может натворить это чудовище, если его выпустить на волю,

ибо однажды, во времена его учебы в институте в Нендинге, профессор Попокофф перед небольшой группой особо избранных,

с помощью тщательно разработанной техники гипноза,

извлек этот кошмар из маленькой пожилой поломойки.

И вдруг та сцена в мельчайших деталях предстала перед внутренним взором Дрейфа.

А он-то был уверен, что ему удалось глубоко упрятать ее в недрах памяти,

и вот теперь, словно и не прошло многих лет, он снова стоял в затемненном лекционном зале Попокоффа в ту жуткую ночь,

такой молодой,

такой неопытный и наивный.

Страшнейшая непогода, с незапамятных времен невиданная, бушевала над Нендингом.

Они терпеливо ждали,

поскольку согласно теории профессора Попокоффа именно при таких атмосферных условиях половой зов в женщине пробуждается быстрее всего.

Конечно же было полнолуние.

Все они стояли тесной кучкой,

склонясь над лежавшей в беспамятстве поломойкой (одета она была в жалкий ветхий халат, а сползшие чулки обнажали покрытые старческими венами ноги в бородавках).

Ах, как хорошо он помнил то состояние ужаса, ожидания и страха, наполнявшее каждого из них, а также необыкновенное звучание голоса Попокоффа, словно служившего обедню,

быстрые, загадочные движения профессорских рук, которые он производил над лицом и телом поломойки,

то, как фосфорно-голубые отблески молний освещали их завороженные лица и лекционный зал с пожелтевшими анатомическими картинками и женским скелетом в углу,

и ту отвратительную, жуткую сцену, которая затем разыгралась перед их застывшими глазами!

Да, сцена эта до сих пор не поддавалась описанию,

но даже теперь, больше чем сорок лет спустя,

он все еще ясно помнил, сколь отвратительна она была!

Сама же сцена, по причине своего безобразия, в основном стерлась из его сознания,

он смутно помнил, как после этого Попокофф, дрожа, отвел их в сторону, пока поломойка медленно приходила в себя, а гроза унеслась прочь,

и как даже сам Попокофф,

мастер,

который уж наверное чего только не знал о явлениях в женской психике,

дрожал от ужаса, покрывался холодным потом и с трудом произносил слова.

И все они поклялись ни в коем случае, никогда

и никому

не рассказывать того, что они только что видели

(странный запах женского полового инстинкта все еще висел в лекционном зале).

Это была жуткая тайна, которую тяжело было носить в одиночку

взрослому мужчине.

Она изнуряла его,

старила до поры.

Все остальные к этому времени умерли,

только он пережил всех из этой знаменитой кучки

(и все-таки для него до сих пор было загадкой, как это доисторическое половое чудовище,

этот тромб, состоящий из желаний и позывов,

на самом деле помещался в женщине,

поскольку профессор Попокофф в своих поисках женской души обнаружил, что остальное тело, —

после того, как душа была небольшим пинцетом извлечена из своего места между легкими и отброшена прочь, —

состояло только из мяса, разных женских органов и большого количества крови…).

Дрейф вдруг заметил, что рука его судорожно сжимает ручку.

Они остановились на полпути на слове «сумрачный»…

Он видел свою облезлую ручку со стальным пером, словно в чудовищно увеличенном виде, и одновременно думал о том, что мир сделался бы ни на что не похож, если бы вся эта половая сила вырвалась бы на волю и заполнила женщину, ибо женщина сама по себе — уже сатанинское порождение во плоти.

Да, Господи, тогда все, что угодно могло произойти!