Annotation

Женщина на диване у психоаналитика проходит все стадии женской судьбы всех времен и эпох.

Маре Кандре

Елена Самуэльсон

Маре Кандре

ЖЕНЩИНА И ДОКТОР ДРЕЙФ

Жемчужно-легкий вечерний свет падал сквозь зарешеченные окна приемной доктора Дрейфа

(расположенной на элитарной Скоптофильской улице,

в центральной части города Триль).

День был длинный и утомительный,

заполненный, как обычно, консультациями, сеансами психоанализа и истерическими взрывами чувств

(да, чувства, чувства, и еще раз чувства и субъективность),

и добрый доктор,

знаменитый аналитик по женским вопросам,

прославленный знаток женщин и всех извращенных и ложных представлений, заблуждений и дремлющих желаний, которые борются за власть в нежном теле женщины и в ее хрупком разуме,

мужчина, посвятивший свою жизнь тому, чтобы попытаться освободить женщину от ее бесконечной психической неполноценности,

крошечный старикашка, почти карлик в огромных очках в черной оправе и в измятом черном костюме,

в глубоком раздумье сидел за своим огромным письменным столом,

закрыв глаза,

и осторожно потирал виски.

Ибо у доктора Дрейфа,

у великого,

начиналась легкая головная боль.

Что, впрочем, неудивительно, если подумать о том хаотическом бреде, который он часами вынужден был выслушивать.

И хотя он и любил свое призвание всеми фибрами души,

но иногда,

когда малокровные женщины неврастенического склада одна за другой входили в его большую запыленную дверь, укладывались на диван и поверяли ему особенности своей души, и казалось, что этому непрерывному каравану страждущих нет конца и края,

да, тогда даже для доктора Дрейфа это было слишком.

— Женщины, — тяжело и беспомощно стонал он,

осторожно потирая кончиками пальцев лоб и виски в неуклюжей попытке избавиться от головной боли,

как будто она была каплями пота или пылью.

— Женщины…

— Женщины…

— Женщины…

В такие моменты он иногда задавал себе вопрос, как он вообще осмелился приняться за этакое дело.

Может быть, ему следовало продолжать заниматься наукой о насекомых, которой он так страстно отдавал все свое свободное время в молодые годы:

ловить сачком экзотических бабочек,

насаживать живых гусениц капустницы на большие, острые булавки,

умерщвлять эфиром жуков-оленей,

и как обычно с наслаждением наблюдать через увеличительное стекло их долгие предсмертные судороги…

Однако что сделано, то сделано,

он раз и навсегда выбрал этот путь, каким бы бесконечным он ни был!

Опасная для жизни, почти непроходимая тропа, ведущая сквозь непролазные джунгли, куда не доходит свет просвещения —

психика женщины!

Да, по правде говоря, сквозь нее приходилось буквально продираться,

быть готовым к самому худшему,

когда ни на секунду нельзя потерять хладнокровия или отвернуться, или соблазниться сладким голосом духа анализа,

ибо тогда он, словно лесная фея, завлечет тебя в края, из которых никогда больше не выбраться.

Нет, это не для слабых!

Если бы люди только знали, что на самом деле таится в этих хрупких, щебечущих женских душах, какие желания, порывы и темные, скрытые страсти.

И Дрейфа охватила сильная дрожь при мысли обо всем том, что он за долгие часы анализа открыл в душах наипрелестнейших старших сестер, матерей, девственниц, подружек и самых безобидных на вид тетушек…

Комната, в которой сидел доктор, дрожащими руками потирая больные виски, была,

несмотря на его научное величие,

слишком маленькой и непритязательной.

Через одно из зарешеченных окон можно было увидеть мертвую, совсем черную яблоню, а на самой дальней из ее ветвей покачивалось жалкое крохотное и почерневшее яблочко

(так оно и висело много-много лет,

нетронутое и сморщенное).

В следующем окне,

в среднем,

стояла запыленная черная кошка с одним ухом и глядела на улицу.

С первого взгляда животное казалось живым, на самом же деле это было чучело старой кошки, которую чувствительный Дрейф так и не смог предать земле.

Вдоль стен шли стеллажи

с пола до потолка.

Стеллажи были заполнены огромным количеством толстых старых фолиантов,

и все они были написаны великим наставником Дрейфа

(упокой, Господи, его душу!),

профессором Попокоффом.

Фолианты представляли собой дело жизни профессора Попокоффа:

изложение истинного духа женщины!

Не имеющий себе равных в мире исследований научный труд…

И в томах этих было все: все, что было сказано, говорилось и могло быть сказано об обманчивой природе духа женщины.

И в любом случае, когда Дрейф затруднялся с объяснением

(такое случалось нечасто, но тем не менее случалось),

он справлялся в трудах профессора Попокоффа,

и неоценимую помощь оказали они ему за все годы его практики,

да, он прямо не знал, как бы без них справился.

Кроме этого, на полках стояли банки, в которых хранились заспиртованные матки, яичники и несколько женских грудей,

даже недоразвитый зародыш девочки плавал в спирту,

беззащитно свернувшийся,

в такой вот банке из пожелтевшего стекла.

И все в комнатке Дрейфа с ее спертым воздухом было покрыто пылью;

любой предмет;

и даже сам доктор

(его густые седые волосы и мешковатый черный пиджак)

был покрыт толстым слоем седоватой пыли.

Ибо он строжайшим образом запретил госпоже Накурс (экономке) вообще заходить сюда со смоченной хлором старой половой тряпкой, метелкой для пыли и прочими причиндалами для уборки.

И, словно при оптическом обмане

(что было весьма странно,

никто из посетительниц так никогда и не понял этого феномена),

стены, окна, дверь и письменный стол казались скошенными,

все куда-то клонилось,

и у каждого, кто входил в комнату, тотчас начинала кружиться голова — и он почти терял равновесие.

(Сам-то Дрейф с годами привык к этому и мог беспрепятственно передвигаться по комнате,

только когда он выходил в настоящий мир, шел по улицам и площадям, только тогда у него начиналась качка и головокружение.)

Кроме громадного письменного стола, за которым теперь расположился доктор Дрейф, в комнате была и другая мебель:

обязательный для любого психоаналитика по женским вопросам красный диван,

просиженное кожаное кресло,

круглый столик красного дерева

и небольшой буфет.

На нем стоял серебряный поднос, а на подносе несколько хрустальных бокалов и красивый графин, наполненный водой

(даже в нем плавали мелкие пылинки, а когда на графин падали лучи послеполуденного солнца, то его содержимое выглядело грязным и несвежим).

Толстые ковры с восточным рисунком, изрядно траченные молью, устилали пол, отчего воздух в комнатушке был невыносимо затхлым,

словно она много веков стояла закупоренной

(вообще-то Дрейф никогда в жизни не открывал окон и не проветривал помещения,

ибо воздух, свежий воздух, и ненавистное солнце —

он плохо переносил еще с младенческого возраста, когда много болел).

А сам доктор, маленький, съежившийся человечек, похожий на карлика,

когда он ходил взад-вперед между письменным столом и книжными полками,

когда протягивал руку, чтобы открыть дверь, или сползал со стула у письменного стола, или влезал на него,

производил смешное впечатление хилого ребенка.

Даже ручку ему трудно было держать в руках, до того они у него были тонкие, почти по-девичьи слабые.