ему хотелось бы, чтобы пациентки никогда и ни при каких обстоятельствах не вступали в контакт друг с другом, потому что, в подобных случаях, небось, сразу же последуют наговоры, хихиканье и насмешки над ним).

Кроме боли в голове он чувствовал себя совершенно нормальным до того момента, когда его вдруг,

без малейшего предупреждения,

охватило неприятное чувство…

В комнате словно ощущалось некое присутствие.

Будто кто-то или что-то холодно, угрожающе, с усмешкой наблюдал за ним,

глядя косо сверху,

а может быть, даже изнутри,

да, это было очень противно,

словно кто-то сидел и в точности описывал все, что он делает,

как выглядит,

о чем он думает,

в самых мельчайших деталях,

словно кто-то сидел и издевался над ним,

рассматривал и отмечал каждый сделанный им шажок, и видел, как он в эту минуту быстро окидывает взглядом комнату, но не может найти там совершенно ничего особенного, ничего такого, что могло бы послужить причиной подобного подозрения.

Банки с зародышем девочки, конечно же, не хватает, само собой,

но он уже завтра пойдет в морг, раздобудет там новый зародыш и поручит Накурс заспиртовать его

(такие вещи у нее очень хорошо получались,

ведь это именно она и заспиртовала матку, яичники и отрезанную женскую грудь).

И все же…

Комната каким-то образом необратимо изменилась.

Он подошел к письменному столу и заглянул в журнал,

немного полистал его туда и обратно,

затем собрал вместе листы

и все их вырвал.

Как только пациентка ушла, он открыл дверь, призвал Накурс, отдал ей листы и попросил ее все сжечь, а затем закопать пепел под кустом в саду.

И впустил следующую пациентку,

барышню Тимбал.

По внешности она была точной копией предыдущей женщины,

возможно, чуть постарше.

Дрейф анализировал ее почти двадцать лет, но так и не добился проку,

однажды он даже пытался исправить ее истеричную, бунтарскую личность, отпилив у нее кусочек носа,

но это привело к тому, что истерия и маниакальное поведение только усилились.

И как только барышня Тимбал переступила порог Дрейфова пыльного кабинета с наклонными стенами и ухватилась за дверной косяк, чтобы не упасть,

она, со своим сверхчувствительным, маниакально-истерическим женским чутьем, конечно, тут же учуяла, что тут что-то случилось.

Она немедленно забормотала:

— Что это вы тут делали, доктор,

все так изменилось,

стало как-то светлее, и воздух вроде уже не такой спертый,

что такое, доктор?

Нет, не говорите ничего,

вы мебель переставили,

чуть-чуть передвинули кресло,

и ручка у вас другая?

Нет, нет, вы перевесили свидетельства…

Нет, теперь я поняла,

Накурс сменила шторы…

Но Дрейф ее не слышал.

Какой-то неодолимой силой его тянуло к одному из высоких зарешеченных окон, где он сейчас и стоял, высматривая ту женщину, Еву.

Он должен убедиться, что она действительно ушла,

он не мог успокоиться ни умом, ни сердцем, пока собственными глазами не убедится, что она исчезла из их квартала,

ну конечно, вот она стоит.

На мокром от дождя тротуаре, прямо у подножия лестницы.

Она тщательно сложила рецепт и начала переходить Скоптофильскую,

элегантно обходя лошадиные кучи,

и Дрейф снова облегченно вздохнул,

и вдруг, когда он было подумал, что опасность миновала,

когда она уже достигла другой стороны улицы,

она замедлила шаг, остановилась под фонарем и обернулась…

— Да, доктор, что-то здесь, во всяком случае, изменилось,

потому что здесь такой приятный свежий и сильный запах,

у вас, как я думаю, на маленьком круглом столе недавно стояла свежераспустившаяся лилия,

хотя вы и не хотите в этом признаваться,

да, так оно, должно быть, и есть,

потому что я, кажется, узнаю запах, который я почувствовала, когда ко мне, в тот каменный дом, где я в то время жила, явился ангел и возвестил свой сон,

такой нежный запах освобождения никогда не забывается,

а теперь я лягу здесь на диване, начинайте поскорее, доктор,

если вы не возражаете!

Дрейф все еще не слышал ни одного звука.

Потому что именно тогда, когда барышня Тимбал самовольно начала анализ,

при котором она все двадцать лет говорила одно и то же,

женщина под фонарем обернулась и уставилась прямо на Дрейфа,

тем самым взглядом,

таким немного мятежным, скептическим, издевательским женским взглядом, о котором совсем ничего не было сказано в трудах Попокоффа.

Он пронизал туман и темноту на Скоптофильской улице и уперся

прямо в него,

а через секунду она снова посмотрела в сторону и поспешно исчезла в соседнем переулке, словно поглощенная туманом и тенями.

А за зарешеченным окном все стоял похолодевший и уничтоженный доктор Дрейф,

великий аналитик женщин,

прославленный знаток всех извращенных женских желаний,

в то время как недавно пришедшая новая пациентка,

маниакальная барышня Тимбал,

без малейшего поощрения с его стороны страстно углублялась в свой собственный анализ.

— Да, доктор, с прошлой недели совсем ничего не изменилось,

все по-прежнему как в аду, где сильнее, чем прежде, горят костры,

за которыми следит маленький, похожий на карлика рогатый мужичонка, с торчащими седыми волосами и в громадных круглых очках в черной оправе, так изумительно похожий на вас,

доктор Дрейф!

Елена Самуэльсон

ЖЕНЩИНА В СУМРАЧНОМ ЛЕСУ ЖИЗНИ

Читать Маре Кандре — это как идти по сказочному лесу Шарля Перро. Только лес этот еще таинственнее, чем в сказках. И все в нем изменчиво, подобно окраске хамелеона. Ничто не остается таким, каким кажется в начале. Чудовище оборачивается страдающей жертвой, милая старушка — погубительницей сына (роман «Бестиариум»). Все течет, ускользает из рук, принимает другую форму. Людей поражают беды, таящиеся в них самих. Даже сам воздух вокруг героев неясный, дрожащий, меняющийся. И пейзажи плывут, как туманные картины «Латерны магики». Это пейзажи для безымянных, для тех, чья история никогда не была рассказана. Неуловимые картины коллективной, неосознанной памяти.

Жизнь самой Маре Кандре — тоже сплошное движение. Она родилась 27 мая 1962 года в Стокгольме. В пятилетнем возрасте переехала с родителями в Канаду, но через два года семья вернулась в Швецию.

Синтаксис Кандре чрезвычайно пластичен. Описание приемной доктора Дрейфа сделано так, что кажется, будто ты сам вдыхаешь неподвижный воздух, в котором кружатся частицы пыли, разглядываешь зародыш девочки в пожелтевшей стеклянной банке.

Еву читатель видит исключительно глазами Дрейфа, маленького человечка, испытывающего панический страх перед любым проявлением женственности. И ему, и читателю женщина кажется огромной: высокая, тощая, неврастеничка, сама не знающая, чего хочет. Она не может думать самостоятельно, ее нужно избавить от всех этих нездоровых идей, как, например, писание книг, восхождение на горы и пр., ибо это против ее природы.

Но перспектива повествования туманится, и женщина последовательно меняет в ее мгле свое обличье.

Книга Кандре дает потрясающее ощущение свободы. Освобождается от чар и ее героиня, чтобы когда-нибудь «написать книгу о недоростках-аналитиках с больным воображением, сидящих в крошечных затхлых приемных». Что, собственно, с блеском и сделано.

Елена Самуэльсон

Лунд, 20 марта 2005 г.