— Ах, да, ах, да, — вздыхал он теперь.

Все-таки раньше было легче,

во времена профессора Попокоффа.

Женщины тогда были сговорчивее!

Они знали, что для них лучше,

знали свое место,

понимали свои границы и не перечили,

хотя даже в те времена случалось, что им в голову приходили самые сумасбродные идеи,

но это легко было исправить;

достаточно было деликатно, осторожно, по-отечески пожурить их и направить, словно детей-переростков, каковыми они по своей сути и являются,

прописать самые обычные пилюли, экстракты, паровые ванны или усиленное питание,

чтобы они поняли, насколько нелепы их выходки,

и довольные возвратились бы к своим занятиям: к кухне, плите, детской и залам родильной больницы,

а сейчас?

Они обращались к нему с желаниями — одно безумнее другого.

На одну вдруг напало ничем неоправданное желание исследовать особый грот, чтобы узнать, лежит ли там и впрямь горка исписанных сивиллой забытых листьев,

другой ни с того ни с сего захотелось изучать влияние света и воздуха на греческие глаголы женского рода!

Да, и не хочешь, а засмеешься, вспомнив все это,

а обеих пациенток, естественно, быстренько препроводили в ближайшую больницу, где их,

насколько Дрейффу известно,

до сих пор держат,

запертыми, каждую в загаженном, усыпанным соломой стойле.

Нет, теперь это уже не помогало, как он ни пытался убедить своих пациенток в том, что их жалкие, маленькие и миленькие женские мозги не выдерживают подобной умственной деятельности.

Что они слишком малы,

что они не предназначены для того, чтобы постигать такие материи, как искусство, наука, литературное творчество, расчеты и цифры.

Что женщины могут взорваться, если не будут слушаться его советов и не откажутся раз и навсегда от попыток думать слишком глубоко и глобально.

Не помогало, сколько бы он,

с помощью капусты брокколи, слив и заспиртованного крошечного мозга крота

(про который доктор беззастенчиво утверждал, что он извлечен из женской головы среднего размера),

не пытался с точностью продемонстрировать им, как малы их интеллектуальные возможности по сравнению с мужскими…

Все равно у них до конца сеанса не исчезал некий скепсис во взгляде,

будто им постепенно что-то становилось ясно,

и они могли,

едва он выпроводит за дверь,

застыть в темном коридоре, а потом вдруг повернуться и уставиться на него так, что у него мурашки по спине бежали,

и он тут же чувствовал себя маленьким, ничтожным, глупым, робким, слабым и почти валился навзничь.

(В таком случае он, как правило, молниеносно закрывал дверь, как следует запирал ее и, потрясенный до основания, доставал зачитанный экземпляр «Короля Лира» и, чтобы успокоиться, перечитывал некоторые сцены.)

Теперь же он прямо не знал, что делать.

В трудах профессора Попокоффа ничего не говорилось об этом довольно вызывающем взгляде.

Дрейф скрупулезно прочел каждый запыленный фолиант от корки до корки,

он не ложился до трех часов ночи и спокойно штудировал каждый параграф, каждую сноску,

но, тем не менее, не нашел ничего, что могло бы сравниться с этим недавно проявившимся и чрезвычайно тревожным явлением.

Самая мысль о нем наполнила Дрейфа ужасом,

он безуспешно попытался отогнать ее,

и в этот момент, словно ангел-избавитель, госпожа Накурс постучала в дверь, просунула туда свою отлично причесанную в этот день голову и сообщила, что пришла следующая пациентка.

И Дрейф,

у которого все еще ныли лоб и виски,

стал готовиться к приему, неохотно, но с некоторым облегчением:

глубоко вздохнул,

открыл свой огромный старый журнал

(и тут же исчез в поднявшемся оттуда облаке пыли),

с трудом взял невероятного размера ручку,

окунул перо в прокисшие черные как смола чернила

и попросил госпожу Накурс впустить пациентку.

Ага!

Дрейф не был до конца уверен, должен ли он почувствовать облегчение или разочарование, увидев эту болезненно бледную, довольно высокую молодую женщину, вступившую в его затхлую, со странно скошенными стенами приемную.

Женщина была ему совершенно незнакома, однако

внешностью

она ничем не отличалась от его обычных пациенток.

У всех у них были одни и те же костистые, почти изможденные физиономии,

та же алебастровая, напудренная кожа,

глубоко сидящие черные глаза,

редкие пряди темных, жирноватых волос были зачесаны назад с высокого чистого лба,

и все они были одеты в одинаковые, белые, доходящие до полу платья из тонкой ткани

(Дрейф подозревал, что это, возможно, была некая мода,

стойкая,

так как она, кажется, не менялась все те годы, что он держал медицинскую практику на Скоптофильской улице).

Предпоследняя пациентка на сегодняшний день!

Дрейф невольно почувствовал глубокое облегчение.

Женщина немного постояла

посреди комнаты,

покачиваясь,

непривычная к странным изгибам,

через руку у нее было перекинуто тонкое черное пальто.

Дрейф вежливо, но непреклонно предложил ей положить пальто на стул,

что она послушно исполнила.

Затем он искоса окинул ее взглядом, пронизывающим и хитроватым, чтобы дать предварительную оценку физического и психического состояния женщины.

Тщательно, крупными буквами с завитушками, высунув язык, он зафиксировал первое впечатление:

«Пониженное женское физическое развитие…»

«Общая фригидность…»

«Истерический сомнамбулизм…»

«Неясно выраженная деменция, гебефрения в конечностях…»

И пока он записывал свои наблюдения, женщина осматривала запыленную обстановку комнаты.

Широко раскрыв глаза, она рассматривала развешанные по стенам, пожелтевшие свидетельства в рамках из различных женских заведений в Нендинге,

в особенности содержание банок: яичники, матки, женские груди…

Словно гипнозом ее притягивало к хранящемуся в банке зародышу девочки, она наклонилась, рассматривая неразвитое лицо,

а когда затем чуть опустила голову, взгляд ее упал на раскрытую зачитанную до дыр книгу, свалившуюся на пол.

Красным карандашом кто-то подчеркнул в ней несколько предложений, и женщина из чистого любопытства склонилась и стала тихо читать про

себя:

«Что ниже пояса у них — Кентавр,

Хоть сверху женщины,

До пояса они — созданья Божьи,

Внизу — один лишь черт.

Там — ад, там мрак и серная там бездна».

Дрожь отвращения и тревоги пробежала по ее, в общем-то лишенному всякого выражения, лицу, и тут она вздрогнула, услышав голос Дрейфа, раздавшийся из противоположного конца комнаты, который с нетерпением спрашивал, не пора ли им начать

(доктор был голоден, он устал, и ему хотелось со всем этим как можно скорее покончить, чтобы ровно в шесть часов госпожа Накурс подала ему ужин, обычно состоявший из вареной говядины, горошка, картофеля и привычного стакана пенистого, холодного пива).

Поэтому он, чуть небрежным жестом сморщенной стариковской руки, указал женщине на винно-красный диван,

набивка которого износилась от нескончаемого числа похожих друг на друга женщин, которые все до одной, лежа на спине, уставясь в потолок, собирая пыль, в течение часа поверяли ему глубочайшие тайны своей души.

Женщина поступила, как ей было сказано.

Пыль закружилась вокруг ее изящного силуэта, когда она с крайней осторожностью,

словно не желая нарушить свое хрупкое психическое равновесие, улеглась на диван.

Теперь в приемной Дрейфа слышно было лишь как скрипит большое острое стальное перо, которое черными до горечи чернилами записывало имя женщины,

Ева,

в старый заплесневелый журнал,

а также еще более приглушенный

звук запряженных лошадьми экипажей, катившихся мимо по Скоптофильской улице,