И через некоторое время женщина, немного собравшись, продолжала:

— Но до чего же чудные мысли, доктор, приходят человеку в голову,

пока я стою здесь и смотрю, как разгорается костер, я почему-то думать ни о чем другом не могу, кроме своего котика,

и кто же о нем теперь позаботится, кто даст ему молочка и рыбки, кто будет его любить.

Она задумчиво и нежно добавила:

— Его зовут Морбус.

Дрейфу на минуту показалось, что с этими словами состояние женщины завершилось, дошло до конца,

но после секунды глубокого молчания она вдруг испустила громкий, пронзительный, душераздирающий крик.

Она уселась на диване, прямая как палка, подняв вихрь пыли, и прижала руки к лицу

(а у госпожи Накурс, проходившей мимо по коридору, чуть не случился удар,

она остановилась, подошла к двери и осторожно приложила к ней ухо).

Женщина дрожала, уставясь прямо перед собой дико расширенными глазами.

Ее слабая тень падала на стоящие в глубине позади нее стеклянные банки, и даже самого Дрейфа охватил ужас,

так как ее крик пронизывал до костей.

Уж не просыпаются ли в ней половые силы?

Потому что это немного напоминало то, что он видел в темном зале Попокоффа той ночью…

— Я горю, доктор,

горю!

Она еще на несколько секунд застыла в неподвижности, прикрыв руками свой раскрытый рот и дико распахнув глаза.

— Вы и не догадываетесь, как ужасно гореть, доктор,

огонь, языки пламени, жара,

сначала загорается хворост,

и тебя окружает поднимающийся от него дым,

затем в твои пальцы на ногах въедаются первые робкие и причиняющие необычайную боль языки пламени,

и ты связана,

нет никакой возможности ускользнуть от этой кошмарной, сильной боли, доктор,

а огонь медленно поднимается вверх,

вгрызаясь в икры, колени и ляжки,

балахон загорается и вот его уже нет,

потом, доктор, настает черед плоти и всего тела,

оно медленно взрыхляется,

плавится, с хрустом уваривается,

а языки пламени неумолимо поднимаются вверх, вверх,

они достигают твоего лица, и вот голова и лицо загораются,

языки пламени наполняют рот, плавятся губы, язык превращается в каплю крови,

волосы вспыхивают и улетают с дымом костра,

и как ни кричи, тебя не слышно, ибо огонь идет дальше,

грохот от него проникает в уши,

языки пламени у тебя во рту, в носу, в груди и в легких,

они вылетают из обоих ушей,

и ты ничего не видишь, ибо тебя сжирает огонь!

Она снова закричала,

на этот раз еще громче и дольше

(и госпожа Накурс, которая стояла в коридоре, прижавшись к двери ухом, и все слышала, так расстроилась, что немедленно понеслась прямо в кухню и забилась там в кладовку, крепко зажав уши ладонями).

Затем женщина расплакалась.

Да, она сидела на диване и всхлипывала до того беспомощно, что даже закаленное анализом сердце Дрейфа болело от сострадания к ней.

— Ну-ну, милая барышня.

Дрейф сполз со стула и уселся рядом с женщиной на диване.

Вначале душераздирающий плач все не прекращался

(а когда он наклонился, чтобы неловко похлопать ее по плечу, то почувствовал, что тело ее издает странный, сильный, горьковато-сладкий запах дыма).

— Ну-ну, — повторил он,

так как не привык, будучи аналитиком,

к слишком сильным проявлениям чувств.

Из кармана пиджака он вытянул мятый белый носовой платок.

— Вот, барышня, держите-ка!

И она хлюпнула носом, вытерла глаза руками и взяла платок.

— Спасибо, доктор…

Дрейф сидел молча и смотрел, как она сморкается, вытирает себе щеки и губы.

— Значит, вас сожрали языки пламени?

Эту фразу он произнес очень осторожно,

чтобы снова ее не взволновать,

только теперь она уже практически совсем успокоилась,

очевидно, вследствие его зрелого мужского присутствия.

— Да, доктор, совершенно

ничего не осталось, кроме костей и полового органа.

Половой орган

потом выкопали из золы, чтобы убедиться, что я все-таки была человеком, а не каким-то призраком!

По ее телу пробежала последняя дрожь, отчего по щекам снова покатились обильные слезы, а потом плач совсем утих.

Она сглотнула и поднесла руку к горлу:

— Нельзя ли мне немного воды, доктор,

огонь, знаете ли,

жар и пламя…

Дрейф подпрыгнул.

— О, да, конечно, одну минуточку.

С большим усилием он сполз с дивана, поднялся на цыпочки и налил ей стакан воды.

Он снова подошел к женщине и протянул ей стакан.

Она жадно выпила его до дна

(и почувствовала, как мелкие сухие комки пыли прилипают к горлу, губам, внутренней полости рта и языку).

Напившись, она, казалось, полностью пришла в себя.

Горький запах дыма, который еще совсем недавно окружал ее фигуру, исчез, и она твердой рукой протянула ему,

слегка улыбаясь,

пустой стакан.

Дрейф поставил его на самый край письменного стола.

— Теперь вам лучше?

Она застенчиво кивнула.

— Может быть, вы хотите прилечь на несколько секунд, перед тем как мы пойдем дальше?

Она снова кивнула и улыбнулась милой улыбкой.

— Да, доктор, это было бы хорошо.

И пока женщина пару минут лежала, вытянувшись на диване, с закрытыми глазами, собираясь с силами, Дрейф вернулся к письменному столу и снова за него уселся,

погруженный в мысли и воспоминания.

Странно, однако:

именно этот случай пробудил так много воспоминаний.

Возможно, причиной тому была приближающаяся старость,

зарождающаяся сентиментальность,

но теперь,

в первый раз после того кошмарного случая в парке,

он снова задумался о самой большой и единственной любви,

о барышне Хесиодос,

об Агнес, короче говоря.

Именно это воспоминание

в буйные годы Дрейфовой юности

было связано с таким множеством невыясненных противоречивых чувств, что он за всю свою взрослую жизнь так никогда и не смог заставить себя разобраться или смириться с ними.

Они дремали в нем, бродили, порождая опасный хаос,

до самого теперешнего момента!

И особенно все, связанное с барышней Агнес…

О, нежная Агнес, которая так гордо и недосягаемо скользила по извилистым тропинкам парка!

Там-то ему и случилось в первый раз ее встретить…

Дрейф вздохнул, погрузившись в воспоминания.

Шел ли он к какому-то знакомому — и сколько же ему тогда было лет?

Восемнадцать, самое большое, а может, и семнадцать.

Уже тогда он был съежившимся недовольным человечком с торчащими в разные стороны неухоженными волосами, в огромных очках в черной оправе, из-за которых его лицо и глаза имели постоянно вопросительное выражение,

а она там сидела.

Словно видение!

Самая красивая, самая прелестная, самая загадочная женщина, какую он когда-либо видел.

И она так красиво сидела на скамеечке под ивой на берегу пруда с лебедями, отчего весь ее образ становился еще более неотразимым.

Она сидела, совершенно углубившись в небольшую книгу, и разумеется, никакого внимания не обратила на то, как он, заливаясь краской, прошмыгнул мимо с пачкой книг под мышкой,

а он после этого сделался и вовсе одержим ею и все время изыскивал всевозможные предлоги, чтобы пройти наискосок через парк или задержаться там.

Через некоторое время они познакомились поближе,

начали раскланиваться.

Иногда они сидели на какой-нибудь скамье и обсуждали разные разности,

предметы же их бесед он вообще не мог вспомнить, до того его глаза были заняты ее нежным физическим образом,

всей этой плотью, волосами, лицом и губами,

и ушами,

ушами!

И вскоре он, несмотря на свой юный возраст, понял, что из-за своих чувств сделался ее рабом,

мысль для Дрейфа совершенно невыносимая!

Он адски терзался,

жил только моментами их встреч в парке,