Я опускаю в воду по порядку патроны, поплавки, опять патроны, если какой запал в ячейку — стоп. Андрей тормозит самодельным веслом — отрабатывает задний ход. Распутываю — и плывем дальше.

По воде за нами пунктиром скрученные в трубочки берестяные наплавы. На самом конце привязываю еще складной нож и отпускаю сеть. Склоняемся за борт и смотрим, как тонут, ломаясь в глубине, наплавы.

Потом поворачиваем к берегу. Причаливаем. Андрей встает на стлань и подтягивает лодку. Я тоже выбираюсь, относим к избушке лодку. Нам еще километра полтора топать до замка. Выходим на тропу. Андрей бежит впереди — он легок на ногу, я иду, как спутанный. Только завидели замок, как Андрей уже зовет собак.

— Не пришли, дед, видишь, — разводит руками. — Пойдем, дед, завтра, обязательно! — в голосе слезы.

— Ну, хорошо. А выдержишь? Дня два топать надо, да обратно столько же. Ветка увела кобеля в хижину — больше некуда деться.

— Сдюжу, дед, вот увидишь сам!

— Ладно, утром в путь. Выспись хорошенько.

Пацан радуется.

Растапливаем печь и камин. Хватаем из чугунка по куску рыбы, жуем.

Горностаиху назвали мама Груня.

Мама Груня прямо из рук цапает еду, Андрей хотел подержать ее — не дается, зубами цокает. Она уже на глазах рыжеет, прямо не верится.

— Дуреха ты моя, — нежно говорит Андрей и крошит рыбью мякоть, — дадим малышам?

— Они молоко сосут.

— Поглядим!

Склоняемся над гнездом. Мама Груня тут же приготовилась к защите, спружинилась, зубами блестит.

— Отойдем, Андрей, а то еще глаза выдерет. — Давай-ка стряпать ужин. Где селезень?

Андрей несет утку.

— Похлебку или запечем в глине? — спрашиваю.

— В глине так в глине.

Пока потрошил утку, Андрей с берега принес сковороду коричневой земли с песком. Высыпал на стол, долил воды, месит глину.

Облепили селезня прямо в перьях, получился увесистый ком. На лопату — и в печь.

Собрали рюкзак на утро: котелок, кружку, ложки, соль, сухари. Заварку отсыпали в спичечную коробку, до хижины хватит, а там все есть. Зарядили десятка два патронов — десять пулями, остальные картечью, наметили торцы «П» и «К». Ружье почистили, смазали. Постучал по глиняному коробку, гулко — значит, ужин готов. Разломили, перо с глиной спеклось, мясо отдельно, сочное, по рукам бежит сок…

Наелись. Андрей убрал со стола — и на печь. Поначалу хотели спать на кровати, да неловко как-то, не своя… На печи хорошо пригревает. Я наковырял с лиственничных поленьев серы, разогрел в ложке, прилепил в фурункулам, обернул портянкой для тепла и тоже забрался на печь. В окно звезды крупные, ласковые, как котята, глядят. Утром поднялся, когда только рассвет робко припал к окну. Тихонько спускаюсь с печи, чтобы не разбудить Андрея — а он:

— Ты куда, дед?

— Спи, еще рано.

— Смотреть сеть? Я тоже с тобой.

Соскакивает, обувается. Выходим, роса мочит обувку, холодит руки и висит на уголках хвои. От озера тянет сырым туманом. Сапоги шумно чиркают о ветки багульника, а кочерыжки тальника, объеденного лосями еще прошлой зимой, хватают за штаны.

Пока шли на озеро, рассветало. Прошуршали лодкой по стлани, сволокли ее в воду и опять спугнули птиц, но они уже к нам привыкли, что ли: скоро попадали в траву и затихли. Мы сели в лодку. Андрей взял весло, а я потянул за тетиву, и сразу почувствовал тяжесть, как двухпудовая гиря тянется. Не успел подтянуть, как закипела вокруг лодки вода, зашлепала. Андрей даже вздрогнул, да и я оробел, ружье поближе переложил. Видим: караси, каждый со сковороду, такой шлепоток подняли! Всю сеть завязили. Куда их столько? Выбираем, накалываем руки и кидаем обратно в озеро. Вдруг на конце сеть резко пошла в глубину, подтянул — всплыл карась величиной с тазик!

— Черно-золотой карась! — крикнул Андрей.

Вместе с сетью затащили его в лодку.

— Смотри, дед, и пятаки на нем, — радуется Андрей, — как колесо. Вот это да, рыбина! И глаза, как лампочки. Вот тебе и чудо-рыба!

Выбрались на берег. Подняли карася, а из него икра течет, как гречневая крупа, только круглая. Подставили рюкзак — выдоили. Лодку к избушке приволокли. Карася на палку, через плечо — и в замок. Здесь все готово, рюкзак собран. Быстро позавтракали, напились чаю. Карася убрали в погреб: за жабры и на вешало. Рюкзак за плечи.

— Давай, дед, я, — подставляет спину Андрей.

— Нет, устану, тогда ты. Бери спиннинг.

— Скажешь, когда устанешь, договорились?

Андрей собрал остатки селезня, добавил сухарей и оставил все маме Груне.

Присели на дорожку. Вышли, подперли палкой дверь — и в путь.

Солнце поднялось над лесом, и туман уполз в дальние глубокие распадки.

Мы вышли к реке. Сориентировались и взяли направление вдоль берега на перевал. Под ногами хрустела обсохшая сыпучая галька, но все равно идти было легче и удобнее, чем по мху и по кустам.

Поначалу Андрей вырывался вперед, уходил подальше, садился на корягу или камень и нетерпеливо ожидал меня.

— Ты че, дед, тихоходный такой, давай ружье понесу, устал?

— Да, ладно, Андрюха, я еще не разошелся, скорость не переключу никак.

Когда солнце поднялось и неподвижно замерло над головой, а мы одолели мощенный отшлифованными булыгами берег, Андрей предложил:

— Давай искупаемся? Я воду грею.

— Чур, не играю, — сказал я.

— Не понарошку, взаправду, давай!

Андрей распарился: лицо и уши горят. Рубашка на спине промокла.

— Привал, Андрюха. — Я скинул рюкзак и присел. — Куда торопиться, добудем рыбу, уху заделаем. Так, что ли?

Я настроил спиннинг и проверил дно. Между буро-серыми булыгами до самой глубины тянулись черные полосы — это шли рыбьи косяки.

Я выбрал подходящее место и забросил блесну.

На противоположном берегу промышляет росомаха. Видимо, достает битую рыбу. Шерсть торчит клочьями, вся она походит на развороченную копну.

— Кто это, дед?

— Ее величество — росомаха.

— Такая кудлатая. А ты говорил, она как пропастина валяется.

— Когда сытая, валяется.

— Теперь голодная, а почему тогда не хватает куски с медвежьего стола?

— Нечего хватать, скудный у него в это время стол, он бы сам ее съел, за милую душу.

— С шерстью?

— С зубами и когтями.

— Смешишь?

Андрей с удилишком, как с копьем, поставил одну ногу на камень, подбоченился. Вот еще Ермак-покоритель на бреге Патымы! Вместо шлема носовой платок на голове. Концы, как у зайца уши, — торчат.

Поймали ленка, небольшого, килограмма на полтора. Развели костер. Заострили талину с одного конца, как кинжал, другой колышком — это и есть рожень. Ленка вдоль спины на рожень, а колышек — в землю над костром.

Костер прогорает — пониже рожень опускаем, так постепенно до углей. И на углях ленок еще доходит, пока корочкой не зарумянится — вот и рожень готов. Едим и запиваем чаем.

Портянки уже проветрились. Половчее подматываем и сразу легче идти.

Тропа знакомая. Лес еще гуще замесила зелень, и тайга оглохла. Ручьи не звенели теперь, а шептали взахлеб. И колючие замшелые лиственницы тоже обмякли зеленью, стоят, будто облитые маслом.

Тропа идет все время на подъем, и Андрей начинает отставать.

— Ты что, дед, переключил скорость, да? Давай постоим, наберем побольше воздуха и двинем.

— Давай, Андрюха, привал сделаем, мотор что-то не тянет.

— Держись за меня, — подставляет Андрей худенькое плечо.

Опираюсь на плечо и сажусь в мох.

— Буксуешь, дед? Совсем ты постарел.

Андрей тоже валится рядом, раскинув руки, смотрит на горы, на небо.

— Ты знаешь, дед, откуда такие крутяки, и лес этот, и речки взялись? Расскажи, а?

— Это было давным-давно. Вот эти две горы с длинными могучими хребтами пришли друг к другу в гости и расположились вот тут, где мы сидим. Так разговорились, что уже и лесом обросли. Послушай, как шумят, это они и сейчас разговаривают. И появилось здесь много зверья и птицы. И над вершинами гор потянулись тучи. Они вначале были серые, потом почернели и пролились обильным дождем. Побежали с гор ручьи, вода вырезала глубокие распадки, а внизу соединились они в стремительную Патыму.