— Когда лес шумит — он разговаривает? Вот интересно, — Андрей вскакивает. — Пошли слушать!

Одолели перевал, спустились вниз, на то самое место, где оставили в прошлый раз часть своего имущества и провизии. Вокруг валялись куски шерсти и банки, похожие на жвачку. Сухари вместе с мешком исчезли, на месте костра яма. Михаил Иванович похозяйничал, по почерку видно.

— Смотри, дед, как раз, — ставит пацан ногу в след косолапого.

— Да, — когда нечего сказать, то и «да» хорошо.

— А во-он, на лесине, кто-то сидит, — отвлекает меня Андрея.

Верно, в начале распадка на разлапистой сосне глухарь или орел. Но откуда орлу здесь взяться? Глухарь.

— Подожди-ка, Андрюха, здесь… Схожу в разведку.

— Я тоже с тобой в разведку.

Заходим с подветренной стороны, все не так будет слышно. Крадемся по мари до перелеска. Теперь ясно видно, что это глухарь сидит, головой крутит.

— Посиди здесь, — шепнул Андрею.

Кивает.

Снял мешок, стелюсь по мху между деревьями, глаз не спускаю. Повернет в мою сторону голову — замру. Хорошо, что на мне серый суконный костюм — под мох.

Подобрался, шагов семьдесят осталось, ну, думаю, еще метров десять. Только хотел подтянуться — упал глухарь на крыло, сверкнул вороненым с белым промежутком хвостом и растаял.

Андрей уж тут.

— Видел, дед, какой красноглазый, с меня будет!

Лежу. Стрелять надо было! Вот всегда так, на черта эти десять метров?

— Такое раз бывает в жизни.

— И хуже бывает, — замечает Андрей.

— А ты откуда знаешь?

— Талип говорил, хуже разлуки не бывает…

— Давай, Андрюха, ночлег готовить.

Метрах в тридцати за поляной бугор, подходим — вроде скрадка, в зарослях смотровая щель, на блиндаж похожа. Сверху лиственница растет, заглянул — сбоку проход в серой траве чернеет.

Разгреб траву — бревна, позеленели от времени. Сгибаюсь в три погибели, заглядываю внутрь. Из смотровой щели отсвечивает в три бревна сруб — настил из колотых плах на подкладках, пощупал — сухо, как на ладони, и дерево, на котором сидел глухарь, во весь рост стоит.

«Глухариный ток, — подумал, — а что, место подходящее». — Вылез, попрыгал на «блиндаже».

— Зачем это ты, дед?

— На всякий случай испытать, а то как мышей прихлопнет. Теперь влезай в нору.

— Здорово, дед, придумал!

— Ток здесь, Андрей, на поляне — глухари свадьбу водят, пируют, сражаются. Бывает, и водой размоет или еще какая беда выгонит, все равно соберутся токовать на это же место. Мой дед рассказывал — на ток за дичью ходили, как к себе в погреб, сколько надо, столько и приносят. Но дело не в дичи, Андрюха, зрелище красивое. Это надо видеть.

— Ну, давай посмотрим.

— Не спеши, в этом деле горячиться нельзя. Вначале поужинаем, оборудуем ночлег, а то в этом блиндаже врежем дубаря — замерзнем.

— Не врежем, я же с тобой, кострить будем.

— Отчаянный ты парень, это хорошо. Но костер жечь здесь нельзя. А то не прилетят. Придется подребезжать ночку.

— Я тоже буду дребезжать, на пару будет веселее.

— Ну, посмотрим, как получится. Пойдем.

Пришли на берег, развели костер.

— Чай шарга будем, похлебка с глухариными потрохами улетела.

— С сухарями будем, не теряйся, Андрей. А вообще, Андрюха, если поработать хорошо, можно устроить Ташкент: сделать носилки, нагреть на костре камни и перетаскать их в скрадок.

Андрей поддержал мое предложение. Так и сделали. Поужинали, принесли горячие камни, укутали их травой, чтобы подольше тепло сохранили. Хорошенько заткнули входное отверстие — смотровую щель. Улеглись на настил, прижались друг к другу. Андрюха уже задает храпака и сказок не просил, уходился. А я все ворочаюсь. Прислушиваюсь. Птаха протарахтела — ровно полночь. Где-то филин «шуба-шуба» — выговаривает. Сквозь дрему слышу: или сучья потрескивают, или вода шумит, или ветер. Вроде бы и не было ветра. Вдруг будто из тозовки выстрелили — камень треснул. Перевернулся на живот, вынул из щели траву, потянуло свежестью.

Чиркнул по побледневшему небу метеорит. Но деревья еще не отошли от перелеска, слитно стоят.

Андрей раскидался — укрыл его. И враз зашумело, захлопало, даже вздрогнул. Потянулся, подставил ухо — только сердце стучит… Слышу: щелк… щелк… щелк… Где-то над головой. Он. И опять тишина, только вода на шиверах шумит. Опять: щелк, щелк, щелк — снова пауза. И снова: щелк… три раза — не больше, не меньше. Прошумело, и уже через ветки проглядывает черновина — на том самом дереве уселся. И тоже защелкал. Перекликается — началась песня.

Снова шум, даже ветром обдало, и еще черновина, но уже отчетливо контур обозначился — и голова на длинной шее, как чайник. Трясу за плечо Андрея.

— Вставай! Только тихо, — шепчу ему на ухо. — Ни слова. — И показываю в оконце.

Головы ухо в ухо. Уже деревья промереживались. Видно: глухарь вытянул шею, запел — щелк, щелк…

Раньше бывало, когда ходил на глухаря, как запоет — три прыжка к нему, перестал щелкать — стой как вкопанный, жди следующей погудки. Защелкал — еще три шага: когда поет, он не слышит и не видит, оттого и имя ему глухарь.

Но нам скрадывать не надо, птицы — рукой подать. Сидят, хохлятся, можно всех поснимать. Как запоют, стреляй нижнего, и так всех по очереди. Развиднелось. Глухари глазами лупают — словно красный светофор мигает.

Около самого окна копалуха распушила серые перья, вышагивает важно, как на параде, — рукой схватить можно.

Копалухи в отличие от самцов глухарей на ток не прилетают, а приходят пешком. Тянутся на ток серенькие, незаметные — под цвет прошлогодней хвои. Присядут — рядом пройдешь и не заметишь.

Андрей тоже впился пальцами мне в руку, когда прошла на поляну копалуха. И в ухо горячо задышал, думал — к нам зайдет.

Смотрим, на поляне уже две пары. Глухари, как кавалеры в черных фраках, в поклоне перед дамами франтятся, ножкой шаркают. С дерева еще спрыгивают глухари, крыльев не открывают — пружинят на ногах, веером ставят хвосты — черные с белой пелериной — и начинают водить хороводы, предварительно пригласив даму. Если дама возражает, вращая маленькой головой, подскакивает другой кавалер, затевается ссора. Вначале кавалеры друг другу кланяются, долго, вежливо, но, видно, договориться не могут. И один другому закатывает пощечину — только перья трещат. Сходятся грудью, теснят друг друга за невидимую черту, кто оказался за поляной — отходит в сторону за кустик. Зато победитель, подняв голову, вздыбив перья, подпрыгивает кандибобером вокруг дамы. Дама приседает, делает реверанс, и идут они парой по кругу. Он — с высоко поднятой головой. Его веерообразный хвост, словно длинный фрак, фалдами чертит землю. Она голову наклонит и будто вприсядку идет, плавно, величественно — и так пара за парой, одна наряднее другой, и выдумкам в танцах нет конца, и веселые, опьяненные, прихлопывают они крыльями, будто ладошами.

Андрей переводит дух и еще сильнее держит меня за руку, и головы наши сильнее притискиваются к щели.

А на поляне уже не меньше тридцати пар. Словно разноцветная карусель перед глазами вращается.

— Смотри, дед, — не может Андрей удержаться, — чехарду затеяли.

Два огромных глухаря, отливая воронеными спинами, сражаются на обочине: только перья, как копья, трещат. Сейчас пали по ним из пушки — не расступятся. Вот один другому наступил на крыло, забавно прыгают. Андрей хохотнул и зажал рукой рот.

Но весенний глухариный карнавал ноль внимания на смех. Круг все теснее и гуще, подходят все новые и новые пары, уже сосчитать невозможно.

— Что, Андрюха, пальнем по той парочке?..

— Не надо, дед, — поспешно отвечает Андрей, — ведь у них пир. А на пиру не убивают. Смотри. И солнце сейчас начнется…

Андрей замирает…

Ободняло. Солнце вытянуло росу сереньким туманом, просеяло ее между деревьев, а мы приготовили завтрак из свежей рыбы. Наелись, котомки за спины и — вперед.

Патыма отступила в свое русло, оставив удобную для ходьбы террасу. Над водой рыдают кулики.