Андрей возится на полу — из поленьев строит линию передач. Наводит мосты. Я думаю над тем, кто построил заимку, когда, почему оставили. Что за человек Щадов. Откуда здесь такая рыбья чешуя, почему-то мне эта чешуя не дает покоя. Отчего теперь в этом замке никто не живет, знает ли кто о его существовании?

В избе пахнет жарким из тайменя — слюнки текут. Достаю из печи чугунок. Садимся за стол, неторопливо разбираем зарумяненные куски. Тихо. Слышно, как муха бьется с той стороны о стекло.

Андрей перестал жевать и тычет пальцем на печь. Смотрю, из темноты отбеливает столбик — черный носик, черные глазки, черные кончики ушек — горностай. Смотрит на нас — откуда, мол, такие? Андрей не выдерживает, вскакивает. Зверек метнулся, и нет его!

— Ну, ты че, дед, сидишь?.. Я ж говорил…

— А что я должен делать?

— Ловить!

— Ловить? Это не тот зверь, чтобы в руки дался. А вот терпеньем охотнику надо запасаться.

Смотрим, а горностай из-под печи зыркает. Вот, оказывается, почему нет в доме мышей, всех перетаскал.

— Кину рыбу?

— Кинь.

Сидим, ждем, через минуту носик, глаза, уши и сам весь — уже в линьке, но на кончике хвоста черная кисточка. Стелется по полу, вытянулся, через полено не прыжком — обтекает. Как только схватил кусок, на задних лапах развернулся и будто им выстрелили — под печь!

— Вот это да-а…

Андрей слез с чурки и положил подле печи кусочек рыбы, не успел сесть за стол — куска уже нет.

Ну, думаю, теперь Андрею забава, забудет хоть про собак. А он:

— Голец тоже его, дед, полюбит — вот увидишь, он же маленький, и Ветка, может.

— Вряд ли, горностай — зверь, собаки охотничьи, рассуди сам.

— Пусть тогда собаки в другой комнате живут. Места хватит, правда ведь, дед? А когда пойдем искать? Они же голодные. Сколько уже, ого-го!

— Скоро пойдем.

Горностай быстро обвыкся. Прокрадется под стол, если тихо сидеть, поднимется по ноге, вспрыгнет на стол и начинает хватать крошки. Стоит пошевелиться или руку поднять — сразу под стол. У Андрея еду уже из рук берет.

— Поглажу?

Зверек хорохорится, норовит цапнуть за палец, но уже не убегает.

Андрей возится на кухне. Я снарядил патронташ, протираю ружье.

— Дед, подь-ка сюда послушай, — кричит Андрей, — пищат, честно!

Иду. Заглядываю под печь: верно, пищат.

Сунул руку в дырку: что-то теплое, и сразу отдернул — вспомнил соболиную охоту, как схватил меня зверек однажды за палец и я чуть руки не лишился. Теперь я осторожно вытащил гнездо, а в нем пять горностаев, как зубки чеснока. А мать так и норовит схватить за руку.

Андрей заикаться стал от восторга.

— Живые!

Хочу положить обратно.

— Давай, здесь, дед, на виду, ну, ладно, дед?

Отрезали у телогрейки рукав, сделали нору и спрятали туда гнездо. Мать, забыв про всякую осторожность, шмыгнула в рукав и тут же обратно, в зубах у нее детеныш. Мы заткнули поленом старую дыру под печкой. Горностаиха пометалась по избе. Андрей испугался, что она съест детеныша, но я его успокоил, а она с детенышем шмыгнула в рукав и закрыла собой отверстие, гневно сверкая воронеными глазами.

— Пусть успокоится. Пойдем, Андрей, изучим местность.

Беру ружье. Выходим на двор. По-летнему пригревает солнце. Куча снега в пазухе дома еще больше похудела и даже почернела. Стены дома отливают медью. Пахнет пригретым деревом.

От замка идет едва заметная заросшая тропа в сосняк. Лес начинается прямо от заимки и тянется по косогору до самой горы. При входе несколько разлапистых черных куреней черемухи. Тропа идет по кромке леса до угорья, а дальше грива сосняка сливается с небольшого взлобка в глубокий распадок, и тайга синеет и колышется морем. А мы сворачиваем вправо через марь. Туда, где белые плешины озер (лед еще не растаял) среди рыжей травы бессонницы.

Идем по кочкарнику, и вода чавкает под ногами. Речка совсем отклонилась вправо под гору, затерялась в зарослях, и только кое-где изредка проглядывает голубой лоскут воды.

Мы еще издали разглядели на берегу озера в березовом курешке избушку, а на льду стаи гусей, на воде — уток, и двинули напрямик по болоту. Кулики и чирики ошалело порхали из-под ног. Подошли. Избушка сложена из бревен. На крыше лежит сачок. Я дотянулся — и потянул за черенок: сетка прилипла и осталась ситечком — истлела.

Дверь в избушку подперта старыми со сломанным полозом нартами.

— Дед, — подергал меня за телогрейку Андрей, — кто-то ползает, видишь, трава шевелится.

Подошли поближе: действительно шевелится, и вода бурлит. Присмотрелись — караси снуют. Птицы над головой кружат. Загомонило озеро.

Прямо на нас табунок селезней. Вытянув шеи, идут на хороший выстрел. Навскидку выстрелил. Селезень на лету замер, сложил крылья и камнем под ноги, только брызги полетели. И, словно ковырнули осиное гнездо, тьма-тьмущая поднялась дичи. Свист и треск крыльев и крик раздирающий.

— Пошли, Андрюха, в избушку, пусть угомонятся.

Вместо нар висела зыбка, какие обычно раньше вешали в деревнях для детей, только эта была для взрослого и на сыромятном ремне укреплена.

Андрей сразу:

— Покачаюсь, дед?

— Как хочешь.

Почему же не нары, а эта висюлька — ни разу не видел, чтобы охотники в зыбках спали? И вся избушка на одного. В углу сбит из глины камелек, дровишки лежат, блеклой травой проросшие. Вместе стола — треугольник у стенки врезан. Коробок лежит, побелел — наклейка выцвела, давно, значит, не было человека.

Около стола перед оконцем стул на высоких ножках с перекладиной для ног. Сел — удобен, на уровне оконца получилось. Озеро хорошо просматривается: по закрайку полая вода метров на пятьдесят, а дальше лед посинелый, на льду, словно рассыпанное семя, гуси, лебеди, чайки.

Стекло в рамке на вертушке держится, повернул — можно из окна стрелять. Тоже не приходилось видеть такое.

— Смотри, такие же пятаки, — Андрей разжимает кулак. На ладошке чешуя.

— Ну, — говорю, — Андрюха, все ясно, чудо-рыба здесь, в озере. Загадку отгадаем. Только надо сообразить, как ее взять. Что это за рыба, на что берет.

Наше возвращение с лодкой на плечах сильно встревожило обитателей озера. Снова носятся как ошпаренные.

Но к самой воде подойти не можем — берег качается, как резиновый, и засасывает ноги. Видать, теплые родники.

Вырезал прут, проткнул спутанную траву — трехметровое удилище вошло, как в масло, и не хватило дна, только пузыри заклокотали, и дух пошел. Оглянулся — где Андрей. Кричу встревоженно: поднимается из травы голова.

— Я вот что нашел! — и показывает яйцо.

Подошел — так и есть: гнездо. Утиные, продолговатые, похожие на очищенные картофелины яйца.

— Раз, два, — считает Андрей, — вон еще, еще в траве белеют.

— Положи и никогда не смей брать!

Андрей положил яйцо и побрел, утопая по колено в сплавине — у него была обиженная спина.

Я подошел к избушке, вытряхнул из рюкзака сеть. Зажал между дверью палку, стою, разбираю сеть и нанизываю на палку верхнюю тетиву. Подходит Андрей.

— На охоте, дед, не обижаются, понял?

— Понял.

— Буду тогда помогать?

— Пожалуйста, — передаю спутанную ячею.

— Затянем в озеро, да?

— Поставим на ночь.

— Караулить будем?

— Утром прибежим — проверим.

Андрей разочарованно вздыхает.

— А может, затянем?

— Берег не позволит. Не тот, что надо.

— Давай на тот.

Объясняю, где и как наводят. Разобрали сеть, а грузил нет. Поискали, походили — камней подходящих не нашли. Идти на речку поздно. Солнце уже катится по зазубринам гор. Придумали вместо грузил патроны привязать. Опустошили патронташ. Сделали из прутьев стлань, подобрались к самой воде вместе с лодкой.

Андрей садится посередине и держит сеть. Я влезаю на корму. Нога плохо гнется, и поясница ноет.

— Ну, ты, дед, как коряга, — замечает пацан.

Привязываю свободный конец тетивы к воткнутой сплавине.

— Греби, Андрей, ко льду.