Полинялая массивная дверь в дом была закрыта, и в пробое вместо замка торчал сучок. В пазухе между домом и пристройкой еще лежал снег.

Поднялись по широким отбеленным дождями ступеням на крыльцо.

Я взялся за медную литую дверную ручку и тогда увидел под дверью потускневшую металлическую пластину, на ней гравировка: «Щадовъ Л. И.» — на конце с твердым знаком.

— Дергай же, — сказал Андрей.

— Давай вначале откроем ставни. — Ставни пристоялись и открывались со скрипом.

— Ожил дом, запел, — заметил пацан.

Дверь тоже подалась со стоном. Постояли на пороге, сначала заглянули внутрь и тогда только переступили порог.

Дом разгорожен капитальными стенами. В первой комнате — кухне — русская глинобитная печь в углу, мельница с ручным жерновом. Стол квадратный на массивных ножках, под стенкой ларь. Из кухни через дверь — столовая. Длинный резной стол, по обе стороны скамейки — у одной скамьи, заметил Андрей, недоставало ножки. Из столовой двухстворчатая крашеная дверь приоткрыта. Заходим — комната на шесть окон. Широкий, на якутский манер, камин облицован кварцем. На потрескавшемся глинобитном полу куча снега. Заглянул в дымоход — кусок неба синего. Рядом с камином долбленое из пня роскошное резное кресло. Андрей уже уселся, только не хватает короны. Из этого зала низкая с порожком дверь — толкнул ее ногой — легко, без шума распахнулась.

Комната узкая с одним окном на реку. Деревянная с глухими высокими стенками кровать, на ней оленьи шкуры, заячье одеяло. Русская печь выступает задней стенкой на полметра.

— Попробуй, дед, какая кровать!

— Слезь, Андрей, нехорошо с ногами.

Андрей спрыгнул и подбежал к окну.

— А наших нигде нет — ни Гольца, ни Ветки.

— Найдутся, — неопределенно говорю я.

В ларь заглянули — кроме мышиного помета нечего нет. Около ларя на полу кольцо.

— Потайной ход из крепости.

— Ну-у? — тянет Андрей. — Откроем?

Открыли, потянуло сыростью. Лестница — верхние ступени выхвачены светом из окна, а ниже черная дыра. Андрей уже на лестнице, я тоже спускаюсь и чиркаю спичкой. Сходим вниз. За ворот сыплется снег. На полу лед. Стены обделаны кругляком, забраны в столбы с раскосами, все в курже, под станками туески, кадки, вешала. Уже полкоробки исчиркал.

— Нету хода, — говорит разочарованный Андрей. — Возьму один? — показывает на туесок.

— Бери, — вылезаем из погреба. Рассматриваем на свету туесок — расписан тонкой резьбой по бересте. Вырезаны упряжки, олени, гон лосей. Андрей переворачивает туесок кверху дном, на стол сыплется чешуя с пятак величиной, только гораздо тоньше, а цветом такая же. Не могу понять, от какой рыбины, в жизни не видел такую крупную чешую. Загадка.

Андрей тоже вертит чешуину, пробует на зуб.

— Соленая, — говорит.

Любопытство разгорается — надо сеть поставить на ночь. Андрей не возражает.

— Давай затопим печь?

— Затопим, Андрюха, и печь, и камин, давай устраиваться.

Принесли свои пожитки. И пошли готовить древа. Я рублю сушняк, Андрей таскает его в дом.

В печи обнаружили чугунок, треснувшую сковороду и деревянную обожженную по краям лопату. «Хлеб садили», — подумал я. Поленья тоже удобно укладывать: на лопату полено — в в печь. Я взял чугунок и пошел на речку, отдраить его. Речка отливала синевой и исходила прохладой. Кусты висли над самой водой. Я нарвал пучок прошлогодней травы, обмакнул в воду, сыпанул в чугунок песку и стал тереть. Прибежал запыхавшийся Андрей.

— Дед, — таинственно зашипел он, будто нас могли подслушать, — на печи кто-то сидит.

— Да ну? — вырвалось у меня. — Показалось.

— Честно.

Пошли в дом. Засветил лучину, залез на печь. Пусто. Только коса лежит со сломанной пяткой.

— Ах ты, Андрюха!..

— Честно, дед, видел же, белое…

Чертовщина всякая лезет в голову. Не заболел ли уж? Смотрю на Андрея — вроде бы все в порядке и голова холодная. Отвлечь надо парня.

— Пойдем, покидаем, может, на уху надергаем.

— Пошли, — с готовностью говорит Андрей.

Достаю из рюкзака катушку, и идем на берег. Снимаю с накладок у лодки болт — они и на смоле удержатся. Направил спиннинг, сменил блесну — вместо ельчика наладил под гольяна желтенькую, ложечкой. Закинул — чуть не до середины речки достал. Стою, кручу катушку, не торопясь, удилишком подергиваю. Андрей неподалеку в заливчике бродит, шитиков, что ли, ищет.

Вдруг спиннинг из рук чуть не вылетел — только катушка заскрежетала, и мырь пошла по воде. Захватило за живое, стравил и опять внатяг — леска-миллиметровка, черта выдержит, а вот якорек слабоват. И Андрей тут как тут.

— Сидит, — шепчет.

— Сидит, братуха, сидит…

Вдоль берега: то вверх, то вниз водит. Как всплеснет — круги заходят, — и леска — в-жи-жить, вжить — поет.

— Махина, — с уважением говорит Андрей.

— Тащи, Андрюха, ружье!

А сам в воду забрел, подвести стараюсь — вымотать силенки. А Андрей уже сует ружье. Не могу оторвать рук от спиннинга.

— Поставь на автомат и приготовься. — Андрея учить не надо, в один момент все готово, собачку перевел, стал наизготовку, только ствол нетвердо держит — тяжеловат для него.

— Нажимать? — спрашивает.

— Не надо, так стой. Как выведу на отмель, сразу подавай.

И вдруг леска совсем ослабла. Ушел… Нет, поводит легонько, подергивает. Даже под ложечкой ноет.

Слабины не даю — выбираю, но и через силу не тяну. Оборот за оборотом проворачиваю катушку. Отдыхает. Это плохо, так долго протянет, пока вымотается из сил. В глубине вроде серебрится рыбина. Нахаживаю леску, не спускаю, смотрю — как подводная лодка идет! Уже и жабры ощерились, хвост заломился, сопротивляется. Только бы не рванула!

А стрелять рано — пуля в воде вязнет и направление меняет.

— Видишь, дед! — Андрей тоже азартом исходит. — Оглуши!

— Рано, Андрей!

Уже красные плавники под бело-розовым брюхом выделяются. Если нас увидит, с ходу рванет. Хотя бы еще с метр — вот уже и глаза навыкате рябят. Едва дыхание перевожу, даже внутренности дрожат.

— На, Андрей, держи, — шепчу, — крепко, обеими руками, только не рви, а тихонечко отходи назад и катушку держи, тащи ее к берегу.

Беру пятизарядку наизготовку.

— Как выстрелю, отпускай катушку, а удилище держи!

Андрей пятится, напружинился весь. Рыбина изгибает свой руль — хвост и с силой вылетает на поверхность. Три выстрела один за другим: бах, бах, бах! И из воды оранжевые буравчики.

Хватаю леску и тяну, забредая в воду. Таймень, вздрагивая плавниками, тупо идет к берегу, за ним тянется красная размытая дорожка.

— Вот это да! — прыгает Андрей и меряет шагами рыбину от хвоста до головы.

Прежде чем разделывать добычу, сходили за топором, захватили котелок, чайник, рюкзак. Голова в чугун не входит, пришлось разрубить — это на уху, хвост — тоже в уху. С полпуда разделали для копчения, вынули кости, порезали долями. В туесок засолили с лаврушкой, немного перчику, остальное убрали в погреб, на вешала. Завтра к обеду сделаем коптильню, к этому времени и рыба просолеет. Пока разделали, приготовили обед, и время ужина подоспело — за одним разом и поедим: разложили сухари, разлили уху, рыба на сковороде дымит паром, а дух идет — поджелудочную железу захватывает. Едим рыбу с сухарями, запиваем юшкой.

Андрей убирает со стола объедки.

— Одно плохо, — говорит он, — собак нету. Пойдем искать, дед. Ну, пойдем, а? Сами они ни за что не придут. Жалко мне их, честно, дед. Мешок понесу. И ружье.

— Подождем еще денек, знаю я эту Ветку — увяжется за зверем, трое суток будет гонять.

Андрей замолкает. Берет котелок и идет по воду.

Вижу, что его гнетет ожидание. Но на что-то еще надеюсь.

Андрей принес воды, ставлю котелок в печь.

— Не выбрасывай, Андрей, кости, придут съедят!

— Схрумкают за милую душу…

Выхожу из-за стола, иду в комнату разжигать камин. Развешиваю портянки, сапоги, штаны… Андрей уже переодет в сухое, его шмутье тоже у камина на полке развешиваю. Пододвинул «трон» поближе к огню, достал записную книжку, карандаш. Тепло, грею ноги.