— Я бы твое приглашение отклонила.

— Почему?

— Похоже, мальчик забыл, для чего мы тут, — нехотя пробормотала Эстер и кивнула на полного.

— Я себя с ним ассоциирую, — сказал я.

— С кем?

— С Лени Кравитцем.

— Потому что он наполовину русский еврей?

— Потому что он наполовину черный.

Я снова сделал знак официантке. Автобус должен был уходить с минуту на минуту, если не ушел. А мы застряли здесь, беспомощно наблюдая за тем, как незнакомый нам человек поглощает блюдо за блюдом, не понимая, что нас держит. По-моему, мы даже успели подзабыть о сумке. Ввязались, увязли, а во что ввязались, уже не вспомнить. Как рыбак, отвлеченно наблюдающий за рыбой, которая только что сорвалась с крючка и какое-то время еще плещется на мелководье.

— Это тоже там было? — спросил я Эстер.

— Где? Что?

— В месте, которое точь-в-точь как это, где ты была? Сумка?

— Нет, — серьезно ответила Эстер.

Она была поглощена не столько тем, чем кончится, сколько тем, как продолжится.

А толстяк поливал курицу брусничным соусом, сыпал зелень на картошку, окунал в сметану. Мы внимательно смотрели. Автобус все равно ушел, смотреть можно вволю. Он громко пыхтел. Перед ним лежал еще не тронутый шоколадный торт. Он поднял голову и смущенно улыбнулся.

Эстер сжала мне локоть и стала жарко шептать на ухо. Сжимала так сильно, что я почувствовал боль. Из слов я разобрал только «сейчас или никогда», главные. Они значили, что я должен тут же взять в руки ближайшую бутылку и трахнуть полного по голове, потому что потом будет поздно.

— Потом будет поздно, — сказала Эстер. — Это я тебе точно говорю, бейби.

Я ответил «нет».

— Не сделаешь? — яростно прошептала она. — У тебя одни сплошные «не сделаю»! Все время, что мы вместе, ты никогда ничего не делал, и это нормально. Я сказала себе: мой Мишенька никогда ничего не делает, и это нормально, потому что я люблю его. Но если ты сейчас не сделаешь, то я, серьезно… — она задохнулась. Ею руководил азарт, потому что происходившее было настоящим приключением.

Официантка больше нас не спрашивала. Она видела, что мы поймали кураж, была довольна и несла новые порции спиртного. В этом присутствовала какая-то истерика. Я уже был не в состоянии произносить тосты.

— Я совсем пьяная, — сказала Эстер. — Мишенька! Сейчас же! Сволочь! — прошептала она с ненавистью в голосе. Потом посмотрела дядьке в глаза и произнесла нарочито громким голосом: — Ой! Я, кажется, только что уронила бумажник.

Сказала это искусственно громко и глядя на него так, будто от того, слышит ли он, зависела правдивость ее слов.

— Ну что же это такое! Уронила! Бывают же такие неудачи!

Она неловко полезла под стол. Долго не вылезала, наконец появилась. Прошептала яростно:

— Он ее держит! Она у него под стулом и он зажимает ее ногами! Не подобраться!

— Время! — жестко сказал я. — Извините, у вас нельзя одолжить ручку? Ту, что в кармане вашей рубашки? — спросил у соседа.

Он не сразу понял, дал ручку, я взял со стола салфетку и стал писать. «Дорогая Рита! Такое имя написано у вас на бейджике. Благодарим. Не знаю, сколько мы должны. Под столом находится сумка. Возьмите из нее, сколько нужно, плюс сумму, которая обеспечит образование вашему сынишке. Миша и Эстер». Сложил салфетку, вложил в меню, вернул ручку. Все-таки сунул внутрь две двадцатки. Подхватил Эстер под руку и повел к выходу. Мимо прошла наша официантка.

— Деньги на столе, — сказал ей. — Вы разберетесь.

В дверях мы замираем и оборачиваемся на дансинг. Неохота идти в ночь, неохота расставаться с реальностью, которой мы жили последние сорок минут и в которую так поверили. Эстер оттолкнула меня и, пошатываясь, пошла обратно. Она пересекала танцплощадку, не скрывая, что пьяная. С ноги слетала туфля, и она долго топталась на месте, надевая ее. Остановилась у столика, из-за которого люди ушли танцевать, и взяла полупустую бутылку «Джек Дэниэлс». Неуверенно пошла к нашему столу с бутылкой за спиной. На полпути замерла, глядя как наш жирдяй расплачивается и выходит из ресторана с сумкой USSR через плечо. У него легкая, молодая походка, он быстро исчезает в темноте.

Эстер приваливается ко мне и протягивает бутылку.

— Бейби, это может скрасить путешествие.

Мы выходим в темноту, обнявшись, как пара забулдыжных пьяниц, не пропущенных в московское метро. Еще немного, и мы начнем спрашивать, уважаем ли друг друга. Даже струи дождя, которые хлещут по лицу, не могут вернуть нас к действительности. Впереди огоньки. Это наш автобус. Я смотрю на «Джек Дэниэлс». Меньше половины. Обещаю Эстер, что в автобусе буду пить только за ее здоровье. Она отвечает по-русски, что — это — будет — делать — ее — очень — веселой.

— Надо было спросить у него, что он сказал молодому, когда танцевал рядом с ним, — говорю я. — Вот что надо было его спросить.

— Откуда они такую сумку откопали? — говорит Эстер.

— Одно можно сказать с уверенностью: они не русские шпионы. Шпионам хватило бы ума не лезть на глаза с USSR.

— Не скажи. Если бы я была русской шпионкой, то как раз обязательно обзавелась бы такой сумкой. С ней, что ты русский шпион, придет в голову в последнюю очередь.

* * *

Автобус едет быстро, но я вижу, что земля мокрая и даже капельки воды на траве. Оказывается, все время, пока мы были в дансинге, лил дождь, а темнота, которую сочли за глубокую ночь, была закрывшими небо в грозу тучами. Небо расчистилось, стали видны краски заката. Впереди нас. Закат в Нью-Мексико. Пропущенные минуты сейчас кажутся навсегда утерянными драгоценностями. Впечатление, что такой день — единственный в жизни. Мы мчимся, пейзаж каждую минуту меняется. Каждую минуту новый пейзаж, который надо хранить и беречь.

— Я все думаю… — говорит Эстер.

— О чем? — отзываюсь я; мне не хочется отрываться от окна.

— Ты мне рассказывал про ту девушку в Нью-Йорке. Знаешь, мне было неприятно это слушать. Было больно, и я ревновала. Но иногда я думаю, что то было подлинно, а у нас с тобой выдумано. Тобою. Как-то у нас с тобой… правильно.

Я почувствовал обиду. И даже ревность — хотя к чему, непонятно.

— В том, что ты это сказала, есть согласие с тем, как устроен мир. Циничное.

Эстер растерялась.

— О чем ты?

— По-твоему выходит, что есть что-то более важное, чем мы с тобой. Значит, и чем я. То есть что помимо наших отношений существует что-то еще. Что именно, я не знаю, но меня бесит, как только я об этом задумаюсь.

Эстер расстроилась сильнее, чем я ожидал.

— Знаешь, я наглоталась дерьма с подонками, с которыми была раньше, но никогда мне не было так трудно, как сейчас. Черт! Обними меня.

Мне было не до объятий. Хотелось выпрыгнуть из этого чертова автобуса и забиться в какой-нибудь темный угол, накрывшись с головой. Я заставил себя обнять ее и дал ей положить голову мне на грудь.

— Я люблю тебя, — сказала она и заплакала. Уткнулась лицом в подмышку и плакала.

Автобус ехал по направлению к кровавому солнцу, окруженному кактусами. Что нас ожидает? Чтобы увидеть, остается ждать. Просто закрыть глаза и дать автобусу увезти себя в самый центр диска.

* * *

Один мексиканец сказал другому, что Ol’Dirty Bastard в тюрьме.

— Правительство так-таки добралось до него, — сказал он. — Этот ниггер всегда хотел быть по ту сторону, вот он там и оказался.

Другой с ним согласился:

— Мазафакер уж слишком неслабо подсел на сиськи и задницу. Чуваку нет тридцати, а у него чуть не дюжина детей. Плюс еще глушит наркоту. Проблемы с законом воспринимает, как личную битву с правительством. Уже сколько времени в бегах. Нелегально дает концерты по стране. Боится засветиться.

Мы подъезжали. Автобус был уже на территории станции и давал задний ход, чтобы припарковаться. Я почти проснулся. Почувствовал, что Эстер нет рядом, и открыл глаза. Люди вставали, снимали вещи с полок. Эстер с улыбкой повернулась ко мне.