Annotation
Добрый, наивный, влюбленный, неприкаянный русский американец Миша входит в нашу реальность как бы из небытия, из-за прикрытой судьбой двери — роман Михаила Наймана публикуется посмертно. Обидно, конечно, что автор, не доживший до сорока, никому не даст интервью и не подпишет книгу, но издательство уверено, что ей и без того суждена широкая известность. Так проносится реактивный самолет — уже скрылся за горизонтом, а звук только нарастает. Начитанные люди заметят родство героя с Холденом Колфилдом из романа Сэлинджера. Это хорошо: Холдену будет не так одиноко за горизонтом, ему будет приятно сознавать, что у него есть такой способный братишка в русской литературе.
Михаил Найман
Анна Наринская
ПЛОХО БЫТЬ МНОЙ
Часть первая
Часть вторая
Эпилог
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
Михаил Найман
Трогательно, искренне; похоже, что так оно и было.
Артемий Троицкий
В книге присутствует то, что один давно умерший критик назвал «чистотой нравственного чувства»… Иначе этой книги не было бы вовсе.
Майя Кучерская
Этот маргинальный мир так же не терпит внутри себя посторонних, как и мир большой, но с решающей для отдельного человека разницей: «Не принимаю участия, потому что под кайфом». Кайф не как блаженство и не как самоуничтожение, а как алиби — алиби, не маскирующее ничего, кроме самого факта твоей отдельности и неприкаянности — вот основная, хотя почти все время приглушенная мелодия книги.
Григорий Дашевский
Анна Наринская
ПРО МИШУ
Все описанное в этой книге было на самом деле. Ну, или почти все. И это не удивительно — в конце концов, ничего сверхъестественного там не происходит. Удивительно, что на самом деле был рассказчик — ровно такой, каким он здесь выглядит. С ни на кого не похожей самоироничной наивностью, с безоглядной, почти детской искренностью, с нерушимой верой в лучшее в людях, с таким легким, «само-собою-разумеющимся» совмещением несовместимого: в его вселенной (а просто говоря — в его душе) рэп, православие, рейв-культура и русская классическая литература уживались совершенно бесконфликтно. Даже больше — при взгляде на него казалось, что так и должно быть и ничего тут странного нет. Но стоило отвернуться и поглядеть на других и, главное, на себя, как становилось ясно, что нет, мы так не можем, что это совершенно отдельное, ни на кого не похожее явление — «человеческое явление», как любил говорить он сам.
Мой младший брат Миша Найман умер от лимфомы 1 мая 2013 года, не дожив до сорока лет. И, как всегда бывает, зияющая, невосполнимая, болезненная пустота, возникшая сразу после его исчезновения, теперь потихоньку начинает зарастать воспоминаниями.
Я помню его улыбающимся младенцем с невероятной копной вьющихся черных кудрей. (Однажды встреченная в московском парке старушка строго спросила меня, гордо катившую его в прогулочной коляске: «Почему у твоего негритенка такая белая кожа?». В свете его последующего увлечения рэпом и вообще жизнью американского гетто, этот вопрос кажется прямо пророческим.)
Я помню, как бабушка его московского школьного друга, к которому он отправился, чтобы вместе делать уроки, звонила мне, умоляя его забрать, «потому что он все время пляшет, ведь и музыки нет, а он пляшет и пляшет, — я, только на него глядючи, инфаркт заполучу».
Я помню, как он учил меня британской сдержанности (в 1990 году моего отца пригласили на год в Оксфордский университет, и старшую школу Миша заканчивал уже там): «Вот умер Фредди Меркьюри, но, что б ты ни чувствовал, единственное, что ты можешь сказать, это что, мол, да, это — довольно печально».
Я помню, как он звонил мне в Москву из Брайтона (после оксфордского года мои родители вернулись в Москву, а Миша поступил в Сассекский университет и переехал жить на юг Англии) и мы часами разговаривали про Керуака, Чехова, Скорсезе и про то, как понять, что девушка действительно тобою интересуется. Звонок неизменно приходился на невыносимые девять утра, в Англии было еще на три часа раньше, но я почему-то ни разу не спросила, почему он набирает меня именно в это время, и только потом поняла, что это он возвращался с этих своих тогда еще малоизвестных мне рейвов, а спать ему по понятным причинам не хочется. Кстати, про рейвы он мне тогда не говорил ничего. Зато потом он описал всю ту атмосферу и тех людей в книжке рассказов «Осень of Love» (она вышла в издательстве «Азбука» в 2008-м).
Я помню, как он студентом приехал навещать меня в Нью-Йорк (мой тогдашний муж учился в аспирантуре Колумбийского университета) и потащил в какой-то важнейший бар на Малком Икс авеню в Гарлеме. Мы были там единственными белыми, и я чувствовала себя страшно скованно, а он, спустя полтора пива, уже братался с похожим на гору барменом с супермодной тогда прической «фэйд».
Я помню, как позже — уже во времена, описанные в тексте, который вы собираетесь читать, — он написал мне в письме из Нью-Йорка, что как-то шел ночью домой, его окликнула проститутка, а он сказал ей: «Спасибо за предложение, но я никогда, никогда не плачу за любовь», — а она ответила: «Ох, если бы ты знал, как ты прав». И я подумала, что все-таки люди реагируют на него как ни на кого другого.
Я помню, как, вернувшись в Москву в двухтысячных, он стал помогать каким-то прекрасным людям, которые кормили бездомных у Трех вокзалов, и каждый раз возвращался с невероятными трогательно-смешными историями из жизни кормящихся — они у него сплошь представали какими-то гибридами шекспировского короля Лира и марктвеновского короля просто. Я неизменно вопила: «Ну почему, почему ты это не записываешь?». А он неизменно отвечал: «Нет, у меня не получается писать про Россию. Я здесь недостаточно посторонний».
Книжку Камю он очень любил и часто перечитывал (он вообще относился к книгам не так, как большинство из нас: никогда не читал, чтобы «поставить галочку»; если не нравилось — огорчался и бросал, а если нравилось — часто к этому возвращался, перечитывал и все время хотел обсуждать). Но посторонность его, конечно, была не как у персонажа Камю, а как у Холдена Колфилда, героя его самой-самой любимой книги, к которой он относился так ревностно, что — обычно совсем незлобивый — услышав ставшие в какое-то время модными речи о ее «переоцененности и поверхностности», пришел в прямо-таки испугавшую меня ярость.
В тексте, получившем название «Плохо быть мной», эта «холденколфилдовщина», разумеется, чувствуется. Но не как литературный источник, а совсем наоборот. Эта хроника нью-йоркских блужданий конца девяностых дает как будто прямое подтверждение, что Сэлинджер изобразил своего героя по-человечески точно. Что это неприятие искусственности («псевдежа», как говорил Миша) и поиск подлинного — не художественное изобретение, а свойство души, еще не успевшей обрасти броней (или шелухой?) или так никогда ею и не обросшей.
Но Миша Найман — и литературный, и настоящий — куда счастливее Холдена Колфилда. Тот видит, чувствует «липу» (так он называет это в переводе Райт-Ковалевой) практически везде, в любом человеке — ну, если этот человек не ребенок. Миша готов увидеть подлинность во всем, где можно постараться ее увидеть, — в жестких речитативах чернокожих американцев, в простоте (велели — выполнил) физического труда, в словах молитв, даже повторяемых скороговоркой. Он готов, он хочет, он даже стремится увидеть подлинное в каждом из нас. И это желание сконцентрировано на страницах этой книги. Любой, кто станет читать, его почувствует. Хотя, я думаю, он почувствует много чего еще.
