Корки растворился в ночной черноте. Мы с Эстер забрали, что нужно, из машины и пошли к неграм разговаривать о Ямайке. Впереди маячила Калифорния.

* * *

«…Как я могу быть белым? Меня даже не существует…» Вот именно: я даже не существую… Мы с Эстер стоим на автобусной станции в Пенсильвании. Купили билеты, чтобы ехать в Калифорнию через всю страну. Здесь наша первая пересадка. В Сан-Диего будем через три дня.

Серые бетонные стены кусались, глядели сурово и воинственно. Люди тоже смотрели, словно собирались поставить тебе фингал. И это только малая доля того, что они готовы с тобой сделать. Еще два года назад все было по-другому. Тогда на этой же станции местный наркоделец разговорился со мной, предлагал купить его кроссовки. Наркодельца забрал полицейский и чуть не забрал меня. Случай, который можно рассказывать друзьям. А сейчас стоишь, и по тебе палят гаубицы. Жутковатые фигуры людей, готовых проклясть тебя, когда ты откроешь им, что ты заодно с чуваком, который рэпует сейчас из бумбоксера негрилы в углу. В гремящем из магнитофона рэпе я узнаю Эминема, белого рэпера, недавно выпустившего альбом. Герой альбома Эма — в своем роде гангстерский Холден Колфилд рэпа.

Эстер, стоящая по правую руку от меня в очереди на грейхаунд, тоже заметно робела. Обычно предметом беспокойства бывал я; и вот пожалуйста — стоит, рукой сжимает подушку, жмется ко мне и повторяет, что, как только мы войдем в автобус, она будет спать. И рекомендует мне сделать то же самое.

Очередь к автобусу — одна сплошная пауза. Очередь стоит — автобус стоит. Люди в очереди ждут, чтобы зайти в автобус, автобус ждет, чтобы люди в него вошли. Не очень осмысленная пауза, так ведь? Каких-нибудь три человека отделяют меня с Эстер от закрытых дверей автобуса. В отличие от русских, вернее советских очередей, когда до самого конца неизвестно, получишь ли то, за чем стоишь, здесь все предельно ясно.

«…Если бы у меня был миллион долларов / Я б купил пивоваренный завод / И превратил всю планету в алкоголиков». Чем популярнее этот чувак будет становиться, тем более одиноким буду я в своем восхищении им. «…Вообще не знаю, что я тут делаю / Худший день моей жизни был день, когда я родился…»

— Бейби, пошли! — говорит Эстер. — Двери открылись.

Двери правда открыты, но приподнятости от перемены обстоятельств нет в помине.

— Держи мою подушку, милый.

Внутри автобуса ситуация ничуть не лучше. Усевшиеся люди жалили меня со своих мест, как южноафриканские москиты. Я сел у окна, Эстер нашла удобное положение на подушке и заснула. Автобус тронулся.

Я смотрел в окно, настроение было хуже некуда. Автобус быстро ехал по направлению от центра города. Я закрыл глаза, а когда открыл их, мы были в южном районе. Как все южные городские районы Америки, он был черный. Несмотря на то, что время подходило к часу ночи, жизнь кипела. На обшарпанных улицах проститутки курили сигареты, сутенеры — сигары, наркодельцы — траву. Люди на ступенях домов тоже что-то курили. Группки молодежи грозным видом поддерживали состояние уличного напряжения. Хоть и в столь поздний час, женщины, с опаской оглядываясь, вели за руку совсем маленьких детей. Казалось, весь район вышел на улицу. Я смотрел и смотрел, не отрывая глаз.

Да-да, что-то поменялось. Это было здорово. Живой воздух. Все как-то прояснилось. Опять моя любимая капля воды под микроскопом, рассматриваешь, а там водоросли, бактерии, инфузории-туфельки. На душе стало легче. Эстер заснула по-настоящему, и я был рад, что она это не видит. Вдруг у нее открылись глаза.

— Мне снилось, что я сижу на вершине горы, а горный козел подобрался сбоку, уткнулся в меня рогом и хочет столкнуть. Да я и сама хочу спрыгнуть, так больно. Но рог слишком глубоко вошел и не пускает. Просыпаюсь, а это всего-навсего твой локоть.

— В этом сне есть что-то непристойное.

— Что ж тут непристойного? Ты даже в козле видишь секс.

— Давай тогда не будем спать так сексуально, просто каждый облокотится на свою ручку. — Еще до начала путешествия мы условились, что не будем ссориться до самого Сан-Диего. Такой у нас был план.

Я проснулся из-за тишины. Тишина была, как после удара одной сваи о другую: грохнули, позвенело и все затихло. И страшные затылки людей.

Может, я душевнобольной? Может, мне сейчас надо не ехать ни в каком автобусе в Сан-Диего, а, наоборот, быть у врача? Или с папой и мамой? Или как-нибудь поближе к Богу? Я все пытаюсь поговорить об этом с Эстер, но всякий раз, как открываю рот, она начинает злиться, называет меня сумасшедшим и приказывает заткнуться. Она на меня почти никогда не злится, только в этих случаях. Она меня очень любит и поэтому терпеть не может, когда я даю слабину.

* * *

Утренний цвет из серого перешел в коричневый. Дорожные знаки, заправочные станции, индустриальные здания, асфальт шоссе, автобус, безразлично поглощающий милю за милей. Люди отупели от однообразного пейзажа.

По проходу мотался потрепанный парень с огромной нечесанной шевелюрой. Переходил от места к месту, встречался взглядом с пассажиром, около которого хотел сесть, и, не видя в глазах того ничего кроме неприязни, шарахался в сторону. Так бы он, наверное, и пробродил по салону до самого Нью-Мексико, или куда он там ехал, не окажись в автобусе двух незанятых сидений. Чувак уселся ближе к окну и на время успокоился.

Вдруг с места, где он сидел, стала доноситься довольно громкая и оживленная речь. Разговоры в транспорте — жуткое дело. Сильно раздражают. Я ехал в поезде «Нью-Йорк — Вашингтон», так там испанская пара проговорила на своем испанском весь маршрут. Я редко видел, чтобы общий уровень ненависти к кому-нибудь достигал таких высот. Люди буквально тряслись мелкой дрожью. К концу путешествия дядька, который сидел за ними, встал, навис и потряс в воздухе кулаками в бессильной злобе. Пара этого не заметила и счастливо дообщалась до конечной остановки. Я сильно завидовал этим молодым людям: их все ненавидели, а они этого не замечали. Я очень замечаю, когда меня ненавидят.

Сейчас, услышав назойливые звуки беседы, я крепко приуныл. Этот тип задал кому-то вопрос и остался без ответа. Это его нисколько не смутило, и он продолжил говорить с еще большей скоростью. Потом, видимо, сказал что-то очень смешное, потому что дико захохотал своей же шутке. Оценив чувство собственного юмора, он продолжил монолог.

Мне было его жалко. Все жутко злились. Одна старушка сказала, что вызовет полицию, а здоровый мужик пообещал прибить парня, если он не заткнется. Тип, видать, был хорошо знаком с таким оборотом дел, потому что тут же сбавил тон, хоть и компенсировал это скоростью своей болтовни. Он был растерян, но замолчать никак не мог.

Эстер заговорила с сидящей через проход женщиной. Вскоре повернулась ко мне и сказала, что женщина сообщила, что, согласно новому закону, всем сумасшедшим и бывшим заключенным разрешено путешествовать на автобусах бесплатно, так что нам предстоит увидеть много таких.

— Против закона не попрешь, — ответил я. Горазд я стал на всякие тупые общие фразы последнее время.

Когда понял, что парень чокнутый, я расслабился. Шум автобуса сливался с его хрипотой, тоном напоминающей заунывный голос Боба Дилана. Парень и похож был на Боба — прическа и все такое. Опустившийся Боб Дилан. Сквозь дрему я услышал его суждение: «Мик Джагер был лохом, тут уж ничего не попишешь».

Думаю, я проспал часа три. Когда открыл глаза, сумасшедший сидел на своем месте. И продолжал говорить, уже не получая никакого удовольствия. На остановке он вышел, повесив голову.

* * *

В автобус вошел длинноволосый креол с сумкой через плечо. Он попробовал запихнуть ее наверх, но она не влезла и плюхнулась на пол. Сумка была больше багажного ящичка. Парень не желал с этим согласиться и раз за разом все яростнее пытался ее всунуть, а она, дразня его, отскакивала от полки, как баскетбольный мячик. Напоминало сцену из старой черно-белой комедии. Автобус счастливо хохотал. Парень поднял всем настроение.