Сегодня бурные события 1905 года представляются стержневыми в восприятии первой русской революции: они привели к таким качественным сдвигам, как ограничение самодержавия посредством учреждения законодательной Государственной думы. Однако конституционно-либеральные баталии не должны заслонять многосложность процессов, свойственных общественному подъему в России начала XX столетия. Произошедшие изменения отвечали потребностям той части общества (прежде всего интеллигенции), которая придерживалась либеральных политических взглядов. Но эти взгляды, определявшиеся конкретными интересами, отнюдь не преобладали в обществе в целом (как можно было бы подумать, судя по обилию работ о российском либерализме). Согласно меткому замечанию, «либеральные партии походили на штаб без армии»[1014]. Их влияние ощущалось преимущественно в городах империи и в основном среди образованной публики, способной различать разнообразные оттенки в политическом спектре. Но Россия представляла собой крестьянскую страну: доля этого сословия к началу века достигала 80-85%. Крестьянам были чужды идеологемы, не опиравшиеся ни на вековые традиции, ни на их собственный опыт. Однако невиданные общественные потрясения не могли не отразиться на основной массе населения. И, на наш взгляд, ее реакция на происходившие события позволяет говорить о существовании другого -цельного и независимого крестьянского проекта, ставшего главным делом русского народа.

Чтобы понять алгоритм народных волнений в России, следует обратиться к жизненным основам крестьянства. В дореформенную эпоху власть слабо представляла, чем в действительности живет подавляющее большинство подданных. Исследователи замечали, что чиновники предпочитали не вступать с ними в непосредственный контакт и не вникать в их бытовые и хозяйственные реалии[1015]. Как известно, с точки зрения государства и помещиков, общинное устройство сельской экономики наиболее полно соответствовало крестьянскому менталитету, а главное – являло собой проверенную временем форму сбора налогов. Преимущества общины виделись в поддержании равномерной фискальной нагрузки, а также в том, что она препятствовала дифференциации, как на зажиточных селян, так и на бедняков; это выражалось в негласном правиле – в общине дети не наследовали нищету отцов. Каждый крестьянин пользовался известными правами лишь в качестве члена общины; вне ее гражданская личность за крестьянином не признавалась, он был безымянной «душой», существующей исключительно для отбывания повинностей. Этим, собственно, и исчерпывались взаимоотношения правящего класса и крепостного податного населения.

К дореформенному периоду относится, пожалуй, одно действительно крупное исследование крестьянской жизни, предпринятое в 1848-1849 годах под эгидой Министерства государственных имуществ, которое ведало делами государственных крестьян[1016]. Поводом для его проведения послужили жалобы от солдат, возвратившихся после длительной службы в родные деревни. Они спрашивали: имеют ли право отставники требовать часть наследства, которое осталось после родителей, но которым воспользовались другие родственники во время их пребывания в армии? С точки зрения действовавшего гражданского законодательства вопрос казался более чем странным, поскольку право наследования не могло подвергаться сомнению. Тем не менее, Министр государственных имуществ граф П.Д. Киселев настоял на проведении обширного изучения этих ситуаций, что и привело к неожиданным результатам. Как констатировалось в материалах, полученных ведомством:

Недвижимость и постройки, возведенные из казенного леса, не признаются частной собственностью; движимое имущество (орудия, скот, утварь) имеется лишь в нужном для хозяйства количестве: все имущество используется исключительно для удовлетворения насущных нужд[1018]. К тому же, семья по крестьянским понятиям являлась не только личным союзом родства, но и рабочим союзом, связанным общими потребностями и обязательствами. Это, если можно так выразиться, кровная артель, чье добро не подлежит разделу и остается в общем владении; даже по смерти отдельного крестьянина его «наследство не открывается»[1019]. Таким образом, хлопоты отставных солдат о получении имущества выглядели явно бесперспективными. В содержательном же смысле главный вывод проведенных обследований заключался в признании того, что основополагающим фактором крестьянского хозяйства выступал не капитал, а личный труд.

Любопытно, но, несмотря на потенциальный интерес исследования, его итоги не были тогда преданы гласности. Тем не менее, полученные свидетельства о воззрениях русского крестьянства на цитадель цивилизованного общества – институт частной собственности – стали подлинным откровением для властей. К тому же, выводы об особенностях народного мировоззрения определенно перекликались с исследованиями по расколу, предпринятыми правительством именно в эти годы. Напомним, что хозяйственный уклад староверия основывался как раз на общинных принципах, отвергавших частнособственнические отношения в экономике. Подобное хозяйственное устройство, подкрепленное раскольничьими религиозными верованиями, вызывало понятную и серьезную тревогу Николая I. Власти были вынуждены приступить к противостоянию этой чуждой для них реальности. В сельской сфере противодействие концентрировалось по следующему направлению. На упорядочивании отношений между крестьянскими массами и помещиками, в смысле ослабления гнета последних, в сочетании с мощным давлении на авторитетные в народе раскольничьи центры, завершившимся, в конце концов, их полным разгромом. Практическое осуществление этой политики возлагалось на решительного Министра внутренних дел Д.Г. Бибикова. Будучи Киевским генерал-губернатором, он сумел реализовать так называемую инвентарную реформу в трех губерниях – Киевской, Волынской и Подольской. Ее суть заключалась в ограждении русского крестьянства от произвола помещиков; для чего и составлялись специальные инвентари, где четко фиксировались все повинности и в частности их максимальный объем. Эти нововведения, не отменяя крепостного права, регулировали взаимоотношения крестьян и помещиков и были строго обязательны[1020]. Не случайно, проведение инвентарной реформы получило тогда название «партизанской войны против крепостного права»[1021].

Возглавив в 1852 году МВД, Д.Г. Бибиков приступил к практическому введению инвентарей еще в шести губерниях Западного края. Между тем, на повестке дня уже стояли планы по распространению инвентаризации и на великорусские регионы[1022]. Заметим, что данные преобразования начались с западных районов империи, в которых отношения между крестьянством и помещиками были осложнены религиозной несовместимостью: низы в своем большинстве относились к русскому населению, а владельцы – к полякам. Именно здесь обкатывалась схема, где государство выступало заступником народа от гнета крепостников, урезая их непомерные аппетиты; в ее рамках активно эксплуатировался и конфессиональный фактор, который правительство решило разыграть с пользой для себя. Что же касается коренных русских губерний, то тут стремлению верховной власти предстать в качестве истинного благодетеля народа препятствовала уже не польская шляхта, а раскольничьи «заправилы», претендовавшие (и не без успеха) на роль истинных выразителей народных интересов. А потому замыслы по проведению инвентарной реформы в великорусских регионах сопровождались энергичным устранением конкурента. Как известно, усилиями того же главы МВД Д.Г. Бибикова в 1853-1855 годах фактически были разгромлены авторитетные старообрядческие центры страны – Рогожское и Преображенское кладбище. Подчеркнем, удар был направлен не на раскольничьи массы как таковые, а на верхи староверия в лице самозваной иерархии и богатого купечества. Именно они, по убеждению властей, портили всю конфессиональную обстановку, способствуя укоренению и распространению раскола в народных низах. Ставилась задача нейтрализовать верхи раскола, минимизировать их влияние на массы, которым посредством инвентарной реформы продемонстрировать от кого им ждать реальных послаблений в своей нелегкой жизни.