В этих словах – важный смысл с точки зрения не только региональных отличий, но и социально-экономических приоритетов. Н.А. Полевой упрекал правящий класс России в том, что он не хочет замечать достижений отечественной промышленности, предпочитая модные магазины с иностранными товарами[354]. Региональное распределение потребления в стране имело ярко выраженную сословную составляющую: в северной столице удовлетворялись потребности преимущественно аристократии и правящего класса, тогда как центральный регион обслуживал низшие и средние слои населения. Поэтому в отличие от Петербурга именно Первопрестольная стала играть роль главного центра, из которого «питаются торговые обороты Империи»[355]. Как подчеркивалось, на Руси нет ни одного уголка, где бы «не нашлось какого-нибудь московского изделия, хотя бы прохоровского ситца или гучковского платка»[356]. Купеческо-крестьянский капитализм вырастал из недр внутреннего рынка страны. В первые десятилетия XIX века ежегодные обороты внутренней торговли, уже достигшие примерно 900 млн руб. , практически целиком приходились на произведенные и потребленные внутри страны промышленные товары. В то же время внешняя торговля, на 96% состоящая из вывоза зерна и сырья, уступала внутреннему торгу. Находясь в руках дворянства, экспортировавшего продукцию своих имений, и купечества крупных портовых городов, в стоимостном выражении внешнеторговые обороты не превышали 250 млн руб.[357]
Кстати, растущая внутренняя торговля в дореформенное время протекала преимущественно вне бирж, появлявшихся в этот период. Этот торговый институт европейского типа не привлекал внимания русского купечества. Например, московская биржа, открывшаяся в 1839 году, не очень интересовала местные деловые круги: большинство не спешило посещать ее, предпочитая собираться в трактирах в ее окрестностях. Лишь в начале 60-х годов удалось буквально загнать купцов и фабрикантов внутрь здания[358]. О тех же впечатлениях после посещения биржи в г. Рыбинске в 1843 году рассказывает и А. Гакстгаузен. Как он писал, «простые русские купцы не могут привыкнуть к этому новому учреждению» с его суетой и шумом. Они ведут переговоры в трактирах: там обсуждались большие дела[359]. Вместо бирж, купечество куда более уютно чувствовало себя на ярмарках и розничной торговле. Например, за первую половину XIX века обороты Нижегородской ярмарки, обслуживавшей, прежде всего, российский рынок увеличились в 4 раза. К концу 50-х годов там реализовывалось продукции на 57 млн. руб., к этому надо добавить, что в только лавках и магазинах Москвы ежегодно в конце 40-х годов продавалось товаров примерно на 60 млн. руб.[360]
Изучение купеческо-крестьянского капитализма требует дальнейшего расширения наших представлений об этой хозяйственной реальности. Но пока осмысление фактического материала происходит согласно традициям, присущим исследованиям капитализма классического типа. А ведь применительно к России это затрудняет выяснение природы протекавших здесь экономических процессов. Определить их специфику, опираясь на уже наметившиеся в историографии подходы, – актуальная задача исторической науки. По нашему убеждению, исследовательские перспективы связаны с идеей о функционировании в России вплоть до середины XIX столетия не просто купеческо-крестьянского капитализма, но капитализма, сформировавшегося преимущественно в рамках старообрядческой религиозной общности. Однако при изучении этой сущностной особенности отечественного капитализма специалисты по-прежнему ограничиваются простой констатацией его конфессиональных черт.
Продвижение по этому пути необходимо начать с сопоставления как экономических, так и религиозных хорошо известных характеристик дореформенного периода. Общеизвестно, что в рассматриваемый период (начиная с семидесятых-восьмидесятых годов XVIII века и заканчивая серединой XIX-го) повсеместно развиваются ремесла и мануфактуры. И почти в каждое десятилетие этого периода промышленный потенциал российской экономики в среднем удваивался. При этом нельзя не заметить, что начало хозяйственного оживления, а затем и поступательный рост экономики совпадают с утверждением новой старообрядческой политики. Конец конфессиональным притеснениям был положен из прагматических соображений: на первый план вышли экономические потребности государства. Закономерным следствием этого поворота, который наметился еще в конце царствования Елизаветы I, стало постепенное возвращение староверия в общественно-экономическую жизнь.
Важная веха на этом пути – август 1782 года – выход знаменитого указа Екатерины II об отмене собирания с раскольников двойного оклада; таким образом, они приравнивались к остальному населению империи[361]. Затем власти отказались от самого термина раскольники, разрешили принимать их судебные свидетельства и допустили к выборным должностям по Городскому положению 1785 года[362]. В таких условиях староверие как религиозная общность пережило бурный расцвет. Как отмечали синодальные чиновники:
«зло усилилось до такой степени, какой и ожидать прежде было невозможно. Хотя раскол существует давно, но важнейшие успехи его принадлежат последней половине прошлого и началу нынешнего столетия (последние десятилетия XVIII и первые XIX века – А. П.), т.е. именно к тому времени, которое отличалось крайней веротерпимостью правительства, и вместе с тем было временем общего преуспевания отечества нашего»[363].
Сопоставление развития купеческо-крестьянского капитализма и распространения старообрядчества подводит к мысли о том, что это не изолированные, а взаимоувязанные процессы. Русское крестьянство и выходцы из него – купцы всех трех гильдий – представляли народную среду с присущими ей традициями, бытом, языком. Объединительным началом выступала старая вера, являвшаяся своего рода идентификатором данного народного социума – главной силы торгово-промышленного развития в дореформенный период. Сравним свидетельства двух ключевых правительственных ведомств – финансов и внутренних дел, касающиеся Москвы. Из заключений МВД следовало, что раскол «соединяется преимущественно по оконечностям города», где оседают массы староверов, половина из которых пришлые[364]. А вот обращение московского гражданского губернатора в Министерство финансов (март 1845 года). Он пишет о превращении Москвы в крупнейший чисто мануфактурный центр, объясняя это в первую очередь тем, что:
«многие фабрики по недостатку у нас в людях, сведущих по сей части, и самим способом сбыта произведений нигде в другом месте, кроме окрестностей столицы, существовать не могут»[365].
Оба эти высказывания убедительно иллюстрируют, какой же именно капитализм с конфессиональной точки зрения преобладал в крупнейшем фабричном центре империи. Для нас представляет интерес и такое наблюдение полиции: известный капиталист-беспоповец Е. Морозов (старший сын основателя династии Саввы Морозова) задался целью увековечить между раскольниками свое имя, присвоив его новому толку – морозовскому. Для этого он развернул пропаганду собственной персоны как защитника староверия, причем не где-нибудь, а по фабрикам и промышленным заведениям Москвы и Московской губернии, что указывает, где концентрировались раскольничьи гнезда[366]. Добавим, что в Москве старообрядцами являлось подавляющее большинство фабрикантов: из семнадцати крупных предприятий Лефортовской стороны всего лишь два принадлежали никонианам.[367]
