«значится размножение, что в некоторых приходах и никого, кроме раскольников не обретается»[240].
Территориально же их сосредоточение с начала столетия наблюдалось в лефортовско-измайловской стороне. Здесь располагались владения и Измайловский дворец царевны Прасковьи Федоровны, жены старшего брата Петра Ивана (от брака Алексея Михайловича с Милославской), умершего в 1696 году. Его вдова была крайне набожным человеком, постоянно общалась с различными божьими людьми, странниками, что нередко становилось объектом насмешек со стороны Петра I[241]. В литературе имеются свидетельства о контактах Прасковьи Федоровны со староверами Выговской пустыни и наставником обители Андреем Денисовым, «толковавшим» царице древние книги[242]. В ее землях находили убежище, оседали многие староверы. Поэтому, когда в 1771 году раскольниками было получено разрешение па организацию центров для борьбы с эпидемией чумы, то такие центры моментально появились в указанной стороне под видом Преображенского и Рогожского кладбища. Представляется, что это была лишь организационная форма для легализации, давно существовавшего староверческого мира Москвы.
Российский религиозный конфликт помимо проблемы с потаенными раскольниками инициировал и серьезные миграционные процессы. Массы людей, не принявших никонианство, освящавшее новые государственные порядки, устремились на окраины тогдашней России, а также в соседние государства, главным образом в Польшу, Литву и Турцию. Заметим, что эта интересная страница отечественной истории до сих пор остается плохо разработанной, особенно с конфессиональной точки зрения. Так, дореволюционная историография говорила о снижении численности российского населения в конце XVII – в первой половине XVIII века: по мнению ряда авторов перепись 1715-16 годов выявила сокращение податных людей по сравнению с 1678 годом почти на 20%[243]. Примерно такие же цифры убыли российского населения приводит в своей фундаментальной работе, посвященной петровской эпохе, историк и политик П.Н. Милюков[244]. Советские же ученые более осторожно высказывались на сей счет: они склонны говорить не о сокращении, а о серьезном замедлении прироста населения вплоть до середины XVIII столетия[245]. Но в чем едина дореволюционная и советская литература, так это в игнорировании конфессионального фактора при объяснении миграционных процессов той эпохи. Среди причин демографического провала или спада неизменно назывались наборы в армию, на верфи, на строительство Петербурга и т.д. Позитивистский дух, которым проникнуты все эти, казалось бы, разные исследования, исключал анализ религиозной стороны дела, как второстепенной и не очень-то необходимой. Так, в профессионально выполненных работах советских ученых по демографической проблематике отражено состояние всех конфессий, включая идолопоклонников, а вот упоминание о старообрядцах отсутствует[246]. Даже, например, раскольничьи указы петровского времени, о которых говорилось, характеризовались лишь в качестве вспомогательных мер по уточнению общих ревизских данных.
Однако, правительство Петра I, в отличие от историков, хорошо отдавало себе отчет в конфессиональных причинах опустения России, чьи многие подданные по религиозным мотивам оказались вне нового законодательства. Не случайно именно по итогам переписи обеспокоенные власти предпринимают легализацию раскола, создавая для него хоть какое-то юридическое пространство. Массовое бегство людей от никонианской действительности без преувеличения можно квалифицировать не иначе как национальную катастрофу. Конечно, для петровской администрации она имела, прежде всего, сугубо прагматический оттенок: по налоговой реформе уплата подушной подати становилась одним из основных источников пополнения государственной казны. В этом обстоятельстве – корень заинтересованности в максимальном росте населения: и наоборот, сокращение круга налогоплательщиков неизбежно вело к убыткам. Поэтому власти близко к сердцу воспринимали многочисленные жалобы служивого дворянства на самовольный уход крестьян: необходимость платить повинности за беглых приводила правящее сословие «во всеконечную скудность»[247]. Пытаясь приостановить отток простых людей за рубеж, правительство делало акцент на силовых, проверенных средствах; в частности на усилении пограничного контингента, специализировавшегося на задержании и поимке людей, идущих на чужбину. Во всех пограничных городах и «пристойных местах» учинялись «крепкие заставы» для удержания беглецов и отсылки их в те провинции, из которых те бежали[248]. Причем Военной коллегии предписывалось «стрелять из ружья», т.е. разрешалось применять силу. Тех же, кто подговаривал и содействовал побегам – вешать и с виселиц не снимать, их вину объявлять, «дабы другие смотря на такую казнь, того чинить не дерзали»[249]. Парадоксальность всей этой ситуации заключалась в том, что российское правительство охраняло пограничные рубежи страны не только от внешних врагов, что естественно, а, прежде всего, от своих собственных подданных, стремившихся ее покинуть.
Тем не менее, усилия государственной машины по силовому выявлению и переписи раскольников не достигали желаемого эффекта. Все более убеждаясь в этом, власти прибегли к иной тактике, адресуя покинувшим страну доброжелательные призывы. Правительство официально начало зазывать их обратно, обещая при добровольном возврате не оказывать им никаких обид и притеснений. Подобные инициативы берут начало с Указа от 5 июля 1728 года; при Петре II беглые люди и крестьяне впервые призывались возвращаться на прежнее жительство без опасений, а явившимся добровольно наказания на местах чинить запрещалось[250]. Затем при Анне Иоановне в 1734-1735 годах аналогичные законодательные акты продолжали обнародоваться[251]. Власти подчеркивали в них, что изменившие поневоле или добровольно греко-православной вере должны принять церковное покаяние, а от других наказаний освобождались. Однако эти многообещающие указы на деле мало к чему приводили. Это, например, хорошо видно из донесения Смоленской губернской канцелярии, направленного в Сенат в июне 1734 года. В нем констатировалось, что после публикации манифестов:
«не точию чтоб в Россию выходить, но и последние оставшие люди и крестьяне, смотря на тамошнюю польскую вольность, ныне бегут без остатку»[252].
Из-за отсутствия нужных результатов от сделанных добрых жестов, российские власти вновь обратились к радикальным мерам по принудительному возвращению подданных из Речи Посполитой. В историю они вошли как массовые «выгонки» с Ветки в 1735-1736 годах. Эти действия осуществлялись силами регулярной российской армии, которая в данном случае выступила в роли полицейской дубинки. За несколько военных операций удалось вернуть в страну в общей сложности около 60 тысяч душ[253]. О том, что большинство из них были старообрядцами, свидетельствует указ, регулировавший порядок расселения возвращенных на территорию России. Данный документ говорит именно о расколе: староверам не разрешалось поселяться в приграничных районах, воспрещалось компактное проживание где-либо, особое внимание обращалось на выявлении из числа возвращенных «раскольничьих учителей»[254]. Однако, как замечают современные исследователи, прибывшие раскольники не отказывались от своей веры, активно включаясь в местную староверческую жизнь[255].
