«что накопилось много счетов и многое наболело, но сводить эти счеты и врачевать эти недуги придет свое время»[1525].
Его призывы к социальному миру не произвели должного впечатления на рабочую группу: последовал ответ, что он обратился не по адресу[1526].
Приведенный материал помимо политического противостояния правящего клана и либеральной оппозиции выявляет наличие другого вектора, который берет начало не в противоборстве верхов, в нараставшей активности низов. Народные массы с их жизненными потребностями не втягивались в схватку элит, по существу, оставались глухи к призывам лидеров той или иной стороны и придерживались собственного отношения к происходящему. Можно сказать, что простой народ (в отличие от российских верхов), по большому счету, неправомерно делить на правых и левых. Эту мысль подтверждает и наблюдение одного современника тех событий:
«Народ устал от опеки господ (дворян, интеллигенции – все равно)... и в один прекрасный день возьмет в руки дубину и будет бить каждого, кто носит облик барина»[1527].
Нельзя сказать, что подобные свидетельства были неожиданными для властей романовской России последнего десятилетия. Конечно, 1905 год не прошел для правительства даром. Возникшее с начала XX века тревожное ощущение пропасти, зияющей между народом и образованными сословиями, уже не могло не беспокоить; сохранение прежнего статус-кво грозило самыми плачевными последствиями для судеб российских элит и династии. Столыпинские реформы – вот инструмент, с помощью которого правительство взялось выправлять ситуацию. Надо заметить, что в императорской России последних двухсот с лишним лет выдвижение любого нового курса, призванного стать судьбоносным для империи, как правило, обосновывалось западной практикой. Властные круги обращались к европейскому опыту и черпали в нем вдохновение для политических и экономических преобразований начиная с Петра Великого.
Вместе с тем часть правящей элиты считала, что следует не трансформировать западные модели на местной почве, а творчески перерабатывать их, отметая нежелательные модернизационные издержки. Наиболее полно такой подход проявился во взгляде на общину как оптимальную форму устройства хозяйства и быта русского народа. Консервация общинных порядков, воспетых славянофилами, представлялась своего рода залогом от социальных потрясений, которых не смогли избежать европейские державы. Однако небывалые народные волнения в России начала XX столетия поставили под сомнение почвеннические традиции, стимулировав более внимательное отношение к западному опыту. Российская элита, столкнувшись с крестьянскими бунтами и рабочими забастовками, заговорила о необходимости реформирования всего общества. В правящих кругах крепло осознание того, что русский народ не заинтересован в сохранении существующего государственного строя, поскольку не является его органической частью. Решение этой серьезной проблемы теперь стали связывать не с сохранением специфических национальных черт, а с реализацией западных моделей, позволяющих смягчать социальные дисбалансы. Тем более что пример этому предлагало недавнее европейское прошлое: после потрясений Парижской коммуны 1871 года французское правительство сумело снять общественно-политическое напряжение, объединив большую часть своего населения вокруг сугубо буржуазных ценностей.
После событий 1905 года было решено продвигаться по этому пути и в России. Реформаторский курс, начатый П.А. Столыпиным, предусматривал консолидацию всего общества, а не только правящих классов, на основе частной собственности, единого для всех слоев принципа управления и православия. По мнению властей, проведение такой политической программы надолго избавило бы страну от призрака революции. Заметим, что эти масштабные реформы, именуемые столыпинскими, не являлись, да и не могли являться плодом творчества одного, пусть и несомненно талантливого государственного деятеля. Над ними еще до появления на властном Олимпе Столыпина уже работал целый ряд правительственных чиновников. Поэтому справедливости ради нужно сказать: данный реформаторский курс вызревал в недрах высшей бюрократии, а не в голове одного из лучших ее представителей, как сегодня это пытаются изобразить некоторые страстные почитатели П.А. Столыпина.
Стержнем новой преобразовательной практики явилось разрушение общинных, т.е. коллективистских форм собственности. Намеченная замена общины массовым частным собственником означала коренной переворот ситуации в деревне: изменение в правовом пользовании, по сути, в каждых 70-ти из 100 десятин российской земли[1528]. Это должно было максимально оживить психологию личного предпринимательства, увлечь трудовой народ в реальное рыночное хозяйство, а не в погромы богатых. Столыпинская политика пыталась устранить то нелепое положение, когда у крупной и средней собственности были владельцы, а у мелкой – нет. Поэтому главные заботы правительства концентрировались на создании мелкого земельного собственника, а не на поддержании крупного землевладения или пестовании узкого слоя кулаков-мироедов, как вслед за В.И. Лениным уверяла советская историография[1529]. Власти устанавливали четкие ограничения по скупке земли, считая, что иначе, при свободном ее обращении, на земельном рынке сложится неуправляемая ситуация, когда наделы станут инструментом для образования крупных и средних владений[1530]. Было предложено ограничить приобретение наделов шестью или двадцати пятью десятинами; сверх указанной нормы покупка земли одним лицом запрещалась. Этот лимит выводился из средней по стране численности семьи – три души мужского пола с удвоением нормы наделения землей, установленной еще в 1861 году[1531].
Усилия по коренному изменению социального облика русского крестьянства преследовали и определенную экономическую задачу, связанную с повышением эффективности частника-единоличника. Авторы реформы в русле передовой западной мысли того времени утверждали: если в промышленности мелкое производство уступало крупному, то в сельской экономике мелкое хозяйство более выгодно. Так обстояло дело везде, кроме России, где, наоборот, крупные поместья на двадцать и более процентов были производительнее крестьянских[1532]. В связи с этим акцент делался на рыночной состоятельности прежде всего мелких владений, без чего «нам не устоять в великом трудовом состязании народов», продолжая «кормиться, оплачивать нашу внутреннюю промышленность, покупать иноземные товары, платить наши долги»[1533].
Но, как известно, укрепление института мелкого земельного владения не привело к триумфу массового собственника на российских просторах. Крестьянство неохотно шло на выделение из общины, с большим предубеждением воспринимая инициативы индивидуального землеустройства. Желающие выйти из общины не получали для этого разрешений от мира, о чем убедительно свидетельствует статистика. К середине 1909 года по заявлениям на выход из общины в Курской губернии вынесено более половины отказов, в Орловской – 68%, в Тульской – 71%, в Рязанской – 84%, в Тамбовской – 85%[1534]. В результате к 1910 году по России в целом лишь 17% домохозяйств смогли воспользоваться укреплением наделов в личную собственность и покинули общину[1535]. Эти цифры показывают, насколько напряженной была ситуация в русской деревне того периода, какое негодование вызывали попытки государства избавиться от власти мира. Как вспоминал, будучи еще Пензенским губернатором, И.Ф. Кошко:
