Отец улыбнулся и озадаченно почесал затылок.

— Почему, собственно, я с вами должен ходить в музеи? Так сказать, водить вас за ручку? А сами? Дорогу не найдете?

— Ты всегда прав, — сказала Аленка. — А все-таки скажи: кто такой Гойя?

— Ничего не выйдет, — ответил отец. Он надел плащ и ушел в лес слушать кукушку. Дед проводил его до порога и остановился в глубокой задумчивости: перевалить через порог или остаться в избе? Он повернул морду в нашу сторону, как бы спрашивая совета, но мы молчали. И тогда Дед тяжело, как он это умел, вздохнул и, отворив мордой дверь, ушел вслед за отцом. Весь вид его говорил: служба есть служба, ничего не поделаешь.

— Какие мы с тобой неотесанные, — сказала Аленка.

— Отешемся, — сказал я.

— Раз в неделю можно ходить в музеи, — продолжала Аленка. — Живем в таком городе, а совсем не знаем его.

— В музеях пахнет мышами, — сказал я.

— На чердаках не только мышами пахнет, а и кошками… А ты иногда часами торчишь на чердаке.

— То на чердаке, — сказал я.

В сенях хлопнула дверь. Кто-то идет к нам. Наверное, отец раздумал идти в лес. Кукушку можно слушать и дома, стоит только окно распахнуть.

Дверь отворилась, и на пороге появился Сорока. В руках у него мокрый мешок.

— Вот не ждали! — сказала Аленка.

Волосы у Сороки мокрые. Рубаха на груди и плечах потемнела. Он был босиком, штаны подвернуты. Я удивился не меньше Аленки: зачем к нам пожаловал Президент?

Но он не торопился объяснять. Положил мешок под скамейку. Мне показалось, что в мешке кто-то шевелится. Я хотел пригласить Сороку в комнату, но он и сам, без приглашения, подошел к столу и сел на табуретку. Рукой пригладил взъерошенные волосы. Ладонь стала мокрой, и он, взглянув на нее, вытер о штанину.

Аленка по-прежнему лежала на кровати, положив ноги на спинку. Книжку она засунула под подушку и с любопытством смотрела на незваного гостя.

— Я поймала леща, — похвасталась Аленка.

— Вот видишь, — сказал Сорока.

— Мы из него уху сварим.

— Да, — сказал Сорока.

Я посмотрел на него. Сорока был невозмутим. Зачем все-таки он пришел? И что у него в мешке? Снова там кто-то пошевелился.

— Шли бы в лес, — сказал Сорока. — Сидите дома, как сурки.

— Сидим, — ответил я.

— Коля Гаврилов не был у вас? — спросил он.

— А должен быть?

— Пропал куда-то парень, — сказал Сорока. Немного помолчав, спросил: — Отец в лес ушел?

— За солнцем, — сказал я.

Сорока поднялся. Мне не хотелось, чтобы он уходил, и я сказал, что отец скоро вернется. Аленка подтвердила. Ей тоже не хотелось, чтобы Сорока уходил. А он стоял в нерешительности.

— Если ушел за солнцем, — сказал он, — то вряд ли скоро вернется… Дай бог, если к вечеру прояснится.

Он не ушел. Снова уселся на табуретку.

— А зачем тебе отец? — спросил я.

— Дело есть, — коротко ответил он.

Мы помолчали. Аленка, глядя в потолок, проговорила:

— Не обидишься, если спрошу…

Сорока улыбнулся:

— Почему меня зовут Сорокой?

Аленка энергично закивала головой.

— Я родился в лесу…

— В лесу? — удивилась Аленка. — Уж не в птичьем ли гнезде?

— Расскажи, — попросил я.

Может быть, потому что у Сороки было хорошее настроение, или все равно ему делать было нечего, он под стук дождя рассказал нам удивительную историю своего имени.

— Есть на свете такая деревня Дедовичи. Это в Белоруссии. Кругом леса. От железной дороги — сто километров. В деревне десятка два изб. Там жили мои родители. Работали в колхозе. Отец — кузнец, мать лен выращивала. Я никогда не видел ни отца своего, ни мать. Отец, когда началась война, ушел на фронт. И погиб в самом конце войны, на правом берегу Одера. Он был пулеметчик. А мать так и жила в Дедовичах, ждала его. В этих лесах после войны орудовали бандеровцы.

Есть такие бандиты. Они с немцами заодно. Когда бандеровцы налетели на Дедовичи, все разбежались. Ну и мать моя… А я должен был вот-вот на свет появиться. Она еле ходила. Когда бандеровцы наткнулись на группу, где была моя мать, они всех из автоматов… Звери, а не люди были. А я только что родился. Видя, что бандиты приближаются, мать схоронила меня в кустах. Неизвестно, сколько я там пролежал — это случилось летом, — нашли меня совсем голого наши бойцы. Рядом была муравьиная куча. Наши лес прочесывали, добивали бандеровцев. Они бы и не нашли меня, но услышали сорочьи крики. Птицы носились надо мной и кричали. Сороки…

Много сорок. Лейтенант был веселый человек и назвал меня Сорокой, а фамилию свою дал… Потом бандиты и его убили. Только все равно этих гадов уничтожили.

Мы с Аленкой ожидали услышать какую-нибудь веселую историю, а тут вот что.

— И у тебя нет другого имени? — спросила Аленка.

— Когда я стану взрослым, меня будут звать Сорока Тимофеевич… Смешно?

— В нашем классе у одного мальчика имя Плутоний, — сказала Аленка. — Мы его зовем Плут.

— А у нас есть Радий, — сказал я. — Он рыжий. И жутко вредный!

— В детдоме дали мне другое имя… Обыкновенное — Иван. — Сорока помолчал и добавил: — А мне нравится Тимофей.

— Иван лучше, — заметила Аленка.

— Лейтенанта того Тимофеем звали, — сказал Сорока. — Который меня нашел.

— Коля рассказывал про Смелого. Это правда?

— Правда, — сказал Сорока.

— А могилу нашли?

— Мы поставим ему памятник.

— Кому памятник? — спросила Аленка, которая ничего не слышала про Смелого.

Сорока стал рассказывать и эту быль. Аленка вся подалась вперед, слушая его. Для нее это было полной неожиданностью. Моя сестра считала, что в такой дыре, куда мы забрались, ничего интересного быть не может. И вдруг такое! И не в старинных романах, а на самом деле.

К нам пришел Гарик. Сорока замолчал и стал с интересом рассматривать его. Аленка с досадой взглянула на Гарика: дескать, не вовремя тебя принесло. Гарик встретился с Сорокой впервые. Он даже сначала не сообразил, что это Президент. Гарик был чем-то расстроен. Лицо хмурое, рубашка промокла и испачкана в земле. Рыбачили на дожде, что ли?

— Мы уезжаем, — сказал Гарик и посмотрел на Аленку.

— Надо с вашими попрощаться, — она поднялась с кровати.

— Еще палатку не свернули…

Аленка снова улеглась и ноги положила на спинку.

— Совсем? — спросил я. Гарик кивнул. За все время Сорока не проронил ни слова. По лицу его было непонятно: рад он, что уезжает Гарик, или ему все равно.

Гарик подмигнул мне и вышел в сени. Я за ним.

— Этот тип — Сорока? — спросил он. Я ответил.

— Зачем он к вам пришел?

— Не к Аленке, — сказал я, — Отец ему понадобился.

— Справлюсь я с ним? — спросил Гарик, пошевелив плечами.

— Драться будете?

— Нет вашего отца — пускай уматывает. А то расселся…

— Места не жалко… Знаешь, почему его Сорокой зовут?

— Если не уйдет, я его выставлю, — сказал Гарик.

Мы вернулись в избу. Теперь Гарик стал с любопытством разглядывать Сороку.

Прикидывал: справится с Президентом или нет? Пускай подерутся. Я бы посмотрел. И Аленка посмотрела бы. Ее любимый Айвенго дрался на всех турнирах. И всегда побеждал. Одно дело рыцари дерутся, другое — мальчишки. Там все было красиво: пики, щиты, перчатки бросали друг другу. А тут как начнут кулаками размахивать, чего доброго, еще царапаться станут. Я не люблю драться. Бывает, конечно, в школе сцепишься то с одним, то с другим. Один раз меня пеналом по голове стукнули. Пенал сломался, а у меня три дня шишка сидела. Потом прошла. А я этому мальчишке кулаком в глаз заехал. Он неделю с синяком ходил. Злился на меня: без пенала остался, да еще синяк под глазом. А мою шишку никто не видел. Она на голове спряталась в волосах.