— Да, вам письмо, — с показной радостью отвечает Еленучча — от русской синьоры. От прекрасной русской синьоры с золотистыми волосами вам секретное письмо.

Еленучча говорит спокойным голосом. Глаза ее смотрят презрительно. Губы улыбаются презрительно. Она делается повелительною. Как принцесса, предводительствующая войсками, она командует:

— Передайте письмо! — говорит она Розалии. — Вот этот синьор, которому прислано секретное письмо.

Еленучча повернулась и спокойно пошла по лестнице.

— Еленучча! — крикнул русский.

Еленучча не оглянулась.

— Еленучча! — крикнул русский громче.

Еленучча не спеша сходила по ступенькам и не оглянулась.

VIII

— Ты ничего не ешь, Еленучча! — сказала мать за завтраком, подвигая к ней глубокую чашку с любимыми ягодами.

— Не хочется, — ответила Еленучча и даже не взглянула на ягоды.

Все было противно: и хлеб, аккуратно, горкой, разложенный ка тарелки, и рыба, политая красным соусом. Только полстакана вина выпила Еленучча, — от него стало жарко, в голове поднялась какая-то муть, в теле почувствовалась усталость.

Нс дождалась Еленучча конца завтрака, сказала, что болит голова, и вышла в сад; но и там было все противно: деревья показались Еленучче низкими, земля — сырою и липко неприятною, вода в фонтане — грязною. Попугай увидел ее и стал кричать дико, надоедливо, хлопал крыльями, перескакивая с ветки на ветку, — и в первый раз захотелось ударить его, чтобы замолчал. Противны были и эти ряды окон отеля, и балконы, к решеткам которых старые немки привязывают для просушки свои зубные щетки. И солнце жжет так сильно, и на небе нет ни облачка, — куда, спросит, разошлись? — и голова кружится, а самое главное: так болит душа, так болит душа.

На том углу третьего этажа, что к морю, — его балкон. Но разве она теперь взглянет туда? Лучше умереть, чем поднять голову в ту сторону. Он теперь пишет ответ русской синьоре, он сочиняет нежное письмо, — зачем же мешать? Он напишет ей своими русскими буквами: «milaja» — и она поймет значение этого слова.

Как болит душа!

«Умереть бы, — думает Еленучча, — умереть. Хорошо теперь было бы лежать в земле: темно, никого не видно, никого нет. Тихо, покойно. Душа будет в раю, потому что на ней греха нет. Есть только одно мучение: любовь. Пойти к морю, и конец. Море всегда манит к себе людей. Море как змея: когда на душе горе, не нужно заглядывать ей в глаза, — не будет сил сдвинуться с места. И из людей только пожалеет мама да поплачет отец. Они так ее любят. Будут беречь на память ее ленточки, ее кофточки».

И Еленучча, одинокая, потихоньку спускается к тихо шумящему морю. Остаются позади просторные аллеи, торчат по пути кактусы, из щелей скал выглядывают глаза цветов.

«Это мальчишки, — думает Еленучча про синие цветы, — а это девчонки, розовенькие. А это вот я, царская дочь! — вдруг громко говорит она и срывает фиолетовый цветок, самый красивый, отливающий на солнце, как риза священника. — Это я. Это я выросла».

И говорит она цветку:

— Вот я тебя сорвала, и ты умер. Так умру и я. Сейчас вот иду на смерть. Вместе умрем. Ведь вот ты умер, и тебе теперь не больно? Солнышко не жжет? Ветер не бьет? Ящерицы не обижают? Так надо и мне. Хочешь со мной? Вместе? Обоим будет хорошо.

Еленучча прикладывает фиолетовый цветок к уху и старается расслышать согласие… Вот и море. Далеко, на самом припеке, сидят и жарятся иностранцы, натянувши на самые уши свои пробковые шлемы. Сидит на террассе длинноволосый, противный немец, который зимой и летом ходит босой и которого никто не любит.

А в другом месте, далеко от них, за огромным камнем слышен плеск и визг; это купаются все свои, все знакомый народ, — Мария, Маргарита, Джильда, когда-то подруги по школе, теперь вот уже невесты. Каждая из них уже влюблена, страдает, пишет тайные письма, — и все на почтовые марки занимают деньги друг у друга. Увидели Еленуччу, издали кричат, рады:

— Еленучча! Еленучча пришла!

Еленуччу любят подруги, и эти восторженные крики она принимает как должное: она — маленькая, красотою, как короной, венчанная королева острова.

Идет к ним. Как синее солнце, светит море. Глазам больно. И фиолетовый цветок близко прижался к телу: как обезьяна, думает Еленучча, и ей почему-то становится весело.

— Елену! — кричат ей, оглушительно выкрикивая «у», и все слышнее визгливые голоса, шлепанье рук по воде. — Иди скорее за камень и к нам.

Про этот камень говорят, что он — голова какого-то бога, сброшенного за безобразия на землю: теперь он как ширма.

Навстречу Еленучче выползает лучшая и самая верная подруга Мария: выходит из синей воды, а сама вся белая, как двухдневное отстоявшееся молоко. И волосы у нее такие густые и мягкие: блестят на солнце, как через золото, — и переливаются в них скользя серебряные, капризные полоски света. Так и бегут кругом, как ртуть, потому что в Марию ни с того ни с сего вселился бес радости и она шаром катается по горячему песку.

— Телеграфисты в подзорную трубу смотрят! — резонно говорит Еленучча.

Там, на верху противоположной горы, станция беспроволочного телеграфа. Бездельники телеграфисты, которым далеко оттуда сходить в город, сидят и от скуки целыми днями наводят трубы на дома, на сады, на аллеи, по которым ходят влюбленные, — и все знают, все секреты, все измены, все поцелуи.

— Ну и пусть! — задорно отвечает Мария, — И пусть! Экая важность! Ну и пусть смотрят!

Мария встает и важно-красивая идет по песку, словно желая, чтобы весь мир взглянул на нее в подзорную трубу.

— Пусть хоть посмотрят, — задорно говорит она и смеется.

Солнце, вода, радостные глаза подруг, — все это согревает заболевшую душу, и Еленучча чувствует, что не все потеряно, что если Мария считает себя красивой, то она, Еленучча, еще поспорит с русской синьорой.

Медленно, тоненькими пальчиками расстегивает пуговицы, падает белая рубашка на теплый песок, и небрежно отталкивает она в сторону свои белые туфли. Теплым ветром обдало всю, стало стыдно, замолчали подруги, и невольно, закрывая грудь руками, тихо и радостно засмеялась Еленучча.

Как царевна, отыскивающая Моисея, хочет ступить в воду Еленучча. Подуло с моря свежестью, и тело стало матовым, словно было вылеплено из размягченной слоновой кости. Еленучча чувствует на себе взгляды подруг и, кокетничая под этими взглядами, пальчиками ног касается только самого краешка моря: холодно, и сама собой нога отдергивается назад.

— Холодно! — говорит Еленучча и делает на груди руки крестом, точно защищаясь.

— Смелее, Елену! — кричат в нетерпении девочки.

И видно, и чувствует это Еленучча: они хотят, чтобы она скорее вошла в воду. Есть у них тайная боль, что она красивее всех, — и Еленучча желает еще продлить этот момент и опять, чуть отступя, осторожно касается воды пальчиками уже другой ноги.

А кто-то из подруг, не зная, к чему придраться, говорит тоном фальшивого соболезнования:

— Ах, Еленучча, как подвязки натерли тебе ногу! На теле — как два красных обруча. Это некрасиво, Еленучча!

— Ах, некрасиво? — И Еленучча, словно желая наказать обидчиц, прямо, как в пропасть, па смерть, с прервавшимся дыханием, бросается в воду, чувствует, как что-то жадное, холодное, словно лед, и враждебное — сразу и цепко схватило ее в свои лапы, как пропадает сознание, как перестает биться сердце, как трудно вздохнуть, — и все это брызжет, лезет в рот, в нос, в уши, и невозможно что-нибудь теперь поделать, — и сами собою взмахивают и разбивают воду быстрые, загребающие руки, не чувствуя силы, отдаваясь на волю судьбы.

Волосы, волосы замочила Еленучча! — слышит она подруг.

И тогда только она чувствует, что нога ее может коснуться дна, а дно мягкое, как тесто, — приятно стать на него, приятно очнуться от холода, увидеть на горе — маленький городок, на небе — солнце.

— Еленучча! Не выставляй на солнце мокрого лица! Нехорошо! — кричат подруги.