Эти девочки завистливо влюблены в нее. Даже на Марию, кажется, нельзя положиться. Некому рассказать, что делается на душе.

— Экая важность! — далеко запрятывая свои мысли, отвечает Еленучча. — Дома вымоем еще раз.

Она знает, что хороши ее волосы, что темным, широко расплывающимся покрывалом текут они теперь по воде, и это красиво: белое тело, темные волосы и синяя вода.

Бурная радость рождается в душе, и, порывисто дыша, закрыв глаза, Еленучча снова бьет ладонями воду и, переворачиваясь, плывет в просторе, где более крупные волны, и далеко слышен ее хрупкий, рассыпчатый смех.

Может быть, кто-нибудь видит с горы?

И, как стая дельфинов, плывут за ней подруги, и смеются, и кричат какие-то только им одним понятные девические слова.

Потемневшими, сухими глазами посматривают на них с дальних лодок суровые рыбаки, и плохо держатся в их руках тяжелые сети, и не клеится обычный веселый разговор: потускнели и кажутся длинными слова.

— Мария! За мной! — кричит Еленучча, — Не отстань, милая!

— Я здесь, Елену! — отвечает, запыхавшись, Мария. — Но разве за тобой уплывешь?

— Елену! — предупреждает какая-то трусиха. — Осторожнее! Не уходи далеко! Вчера здесь видели акулу.

— А, пусть! — беззаботно отвечает Еленучча: волосы совсем вымокли, и теперь она — совсем девочка, совсем школьница, — и далеко куда-то отошла печаль, такая великая с утра.

IX

Пошла домой гладко причесанная, с усилившимся румянцем. Навстречу идут иностранцы: целая толпа мужчин и женщин, с фотографическими аппаратами, в низко опущенных шляпах, вместо жилетов — широкие пояса. Увидели ее — замолчали, как но команде, и потом, вслед, сразу же заговорили, и в тоне их голосов, в тоне их голосов, в тоне их слов, непонятных и смешных, слышались восторженные ноты.

Еленучча внутренно улыбается, и явная, слава богу, пришедшая снова радость колышется в сердце: пусть видят, как она хороша. У поворота дороги, идущей террасами в гору, остановилась, как будто для того, чтобы еще раз взглянуть вниз на море, и усмехнулась: стоят как вкопанные, иностранцы и смотрят на нее. Один, высокий, и молодой, и красивый, с стройными ногами навел бинокль. Если ласково и призывно взглянуть на него — пойдет ли он к ней? Встревожится ли? Конечно, пойдет. С иностранцами остановились их женщины: жены и дочери. У них смущенные, молчаливые улыбки.

«Куда вам до меня, несчастные?» — думает Еленучча.

А подруги, окружающие ее, как свита, говорят:

— Смотри, Елену, нас снимать хотят.

В самом деле один из иностранцев осторожно, боясь спугнуть, стал направлять в их сторону раздвижной аппарат. О чем-то сразу там, внизу, заговорили.

Еленучча повернулась, поправила упавший, не высохший, похожий на шелковистую веревочку локон и пошла в гору, дальше. Прошла еще один поворот и опять на площадке остановилась. Взглянула: иностранцы все еще там, на старом месте. Она взглянула на них, улыбнулась и приветливо махнула им рукой, прощаясь. И этот жест разбил там молчание: замахали шляпами, обнажились то лысые, то волосатыс головы: и слышен был оттуда непонятный и неясный разговор.

Фотограф умоляюще сложил руки и знаком просил Еленуччу не трогаться с места.

— Пойдем, Елену, — страдая, сказала Мария, — стоит ли, чтобы всякая ерунда снимала нас?

— Пусть, — ответила Еленучча и крикнула: — снимай, уж если так хочется.

И сказала подругам, как старшая своим ученицам:

— Приедет к себе в Англию, привезет снимок, и все будут спрашивать: где это вы сняли этих девушек? Вы их снимали, спросят, после купанья? Видны еще следы воды на волосах.

Еленучча думает:

«Какой хороший вопрос: где живет эта девушка?»

Иностранец внизу спешит, расходует все свои пленки, щелкает и волнуется, как бы не ушли.

А Еленучча думает:

«Я уже девушка. Я — девушка».

И говорит, вслушиваясь в слово, будто оно — незнакомое:

— Девушка. Девушка.

У фотографа в одном аппарате заряды, видимо, кончились. С левого бока он достает другой, с двумя стеклами, как большой биноколь, и опять наводит, и все суетятся, все показывают, как снимать, все вмешиваются в работу, дают советы, а фотограф сердится, краснеет и ругается.

Это хорошо, весело, смешно — и Еленучча смеется, а там внизу пользуются случаем и все наводят стеклышки, которые похожи на темные глаза.

Как весело! Подруги умирают от зависти. Жаль, что нет здесь другой Анны, дочери Скалити: та Анна хвалится, что она — самая красивая девушка на острове.

Еленучча говорит потихоньку, — так, чтобы не слышали подруги:

— Нет! — Я самая красивая девушка на острове.

И вдруг чужой, незнакомый голос отвечает где-то там, в глубине сердца:

«Не хвались, как глупая Анна. Русская синьора покрасивее тебя».

Сжалось сердце, и противным показались все эти волнующиеся внизу форестьеры.

Как сжалось сердце! Как ему больно!

И накатываются на глаза слезы, и медленно уходит Еленучча опять в гору и уже не останавливается на новом повороте, чтобы посмотреть вниз.

Разошлись подруги по домам. Осталась она одна.

Тяжелы ноги. Мешают руки. Уйти бы и лечь куда-нибудь в траву. Где высокая трава? Высокая трава там, у фаральонов. Еленучча сворачивает с прямой дороги, с трудом идет по тропинке: шуршат скатывающиеся камни. Никого нет. Города не видно за горой.

И ложится Еленучча в густую и прохладную траву. Закидывает руки за голову. Выпачкается платье? Будет ругать мама? Пусть!

«Я красива?» — думает Еленучча и чувствует, как глаза ее застилаются слезами и это мешает смотреть в небо. Она потихоньку, рукавом, вытирает их и глядит прямо в небо, которое, как шелковая занавеска в алтаре, скрывает от людей бога.

Еленучча говорит богу:

— Зачем ты дал мне красоту, если ее никто не любит? Эти англичане с фотографией? Но зачем они мне? Зачем?

…Облака — беспокойный народ: им все нужно; они, плавая, озирают всю землю, все земные порядки, всех людей, — видно ли им с высоты, как плачет от горя самая красивая на острове девушка?

X

А ночью не спится. Как томительно долга и скучна ночь! Простыни то и дело сбиваются, и лежать на них неудобно и жарко.

На широкой постели, чуть освещенная из коридора падающим светом, спит мать. Маленькая, седенькая, она спит, как ребенок, — положивши кулачок под голову. Устала за день. Из соседней комнаты слышно легкое похрапывание отца.

Необычно в темноте светит зеркало. Через окно падают на пол странные, неспокойно, как в тесной клетке, ползающие лучи луны.

Под луною спит остров. Хорошо теперь идти вниз к морю. Зачем ночью свет? Днем он нужен для дела, — а ночью? Может быть, теперь поют сирены? Луна расщедрилась и сыплет серебро в воду без счету. Серебро волшебное: возьмешь в руку, — растает. Только колдуны, знающие особые слова, тут могут забирать его горстью в кошелек и потом расплачиваться где угодно.

А сна нет. На часах только два.

«Что же делать?» — с тоскою подумала Еленучча, немного еще полежала, потом спрыгнула с кровати, пробежала в соседнюю комнату, повернула выключатель. Вспыхнул свет, проснулось все, — и кресла, и стулья, и этажерки стояли как ни в чем не бывало, словно и не приходила на землю ночь.

В углу — зеркало, большое и широкое. Горит в нем отраженный огонь с матовыми очертаниями, видна глубина комнаты, странная, немного не похожая.

«Стыдно так долго смотреть на самое себя», — думает Еленучча, и глаз оторвать не хочется.

Вот стоит девушка. Где тот милый, который придет к ней и скажет: «Как прекрасны твои глаза и алы твои губы, как густы твои волосы, как кругла и тепла твоя грудь. Я люблю тебя», — где тот милый, который скажет эти слова?

— Ты придешь? — дразнит себя Еленучча, — Откуда? Здесь, на острове, никого нет. Откуда ты придешь? Я хочу, чтобы глаза твои были светлыми, волосы — волнистыми, руки — сильными. Чтобы ты мог взять меня на руки и поднять высоко. Чтобы на груди твоей, если припасть к ней щекою, было бы тепло и чуть слышно, как бьется твое сердце.