— Опять вино в чулан отнесли? — кричит он то направо, то налево. — Опять хлеб засох? Опять этот старый черт не принес молока? Опять забыли немцу из двадцать третьего номера счет написать? Что это такое, а? Черт бы вас всех подрал, а? Закрывать отель, что ли? а?

И ходит он кругом, и швыряет со стола книги, и не подвертывайся в это время к нему под руку важный Пасквалино.

Подошел к отцу темный ангел.

Еленучче делается скучно, и она скоренько убегает в сад.

…Есть ли еще на земле где-нибудь такая скука: когда милый ушел и нет его уже давно, — часа четыре?

Вяло пошла в свою комнату.

Ах, как все надоело! Этот туалет, эта маленькая, такая чистенькая кровать, этот гардероб. Она открывает его, — там висит все белое. Вот платье первого причастия, вот другое: в нем она провожала в путешествие новобрачную Катанью.

А в нижнем ящике? Стой! И Еленучча радостно открывает его. Там — куклы. Как могла она забыть их, своих друзей? Как они все это время плакали без воздуха, без света, голодные, никем не приласканные. Вот — Мария в красном платье и в туфельках, — они немного ей широки. Вот Энрико. О! Энрико красавец, с черными усами, будущий берсальер.

Прежде Энрико был простым мальчишкой, который на пристани приставал к иностранцам, становился на руки и просил сольди. Теперь Энрико вырос, он влюблен в Марию или, быть может, в Анну? — он, видимо, кокетничает с ней, важно в темноте крутит ус…

— Но почему же ты сейчас не смотришь на Анну? — спрашивает Еленучча, — Почему ты теперь на меня вылупился? Разве я лучше Анны? А? Посмотри, какая Анна? Ну, посмотри же, глупый! Тебя скоро отдадут в солдаты. Ты будешь бравый берсальер. Ого? Ну-ка? Как ты будешь ходить? Анна! Смотри, как ходит твой берсальер. Смотри, как он отдает честь генералу…

Еленучча ставит на пол обе куклы и, придерживая их за спины, придвигает друг к другу, а сама напевает марш и пристукивает в такт каблучками. Ох, идет бравый солдат Энрико, влюбленный в Анну! Трепещите, женские сердца! Ох, берсальер идет…»

— А ты, Мария, плачешь? — спрашивает Еленучча, бросая влюбленных. — Ты плачешь? — И Еленучча прижи мает ее к сердцу. — Ты ревнуешь? Тебе изменил Энрико? О, моя хорошая! Он вернется к тебе. Ему скоро надоест эта глупая Анна. Я сошью тебе новое платье, я куплю тебе новые туфельки, ты будешь хорошенькая, — куда же Анне до тебя? И снова полюбит тебя Энрико, и женится на тебе, и увезет тебя на корабле далеко, и там ты будешь счастлива, и там ты будешь молиться за меня какому-нибудь святому, чтобы он помог мне. Я тоже несчастна, Мария! Я люблю этого русского, а он меня не любит. Вот я тоже плачу. Он куда-то ушел — и вот уже пятый час, как его нет, как я его не вижу. Это пытка. Это несчастье. Пойдем с тобой завтра, Мария, на кладбище и там на чьей-нибудь могиле завяжем ленточки. И пройдет паша любовь. Это средство испытанное. И ты забудешь своего Энрико, а я — своего русского.

Стукнула железная калитка, — входная: знакомые шаги застучали по плитам. Куклы как попало летят в ящик, и Еленучча не видит, что берсальеру прищемило руку, а обе его дамы упали ничком, уткнулись носиками в одеяло, молчат, ничего не видят и не отвечают на стоны своего возлюбленного.

Еленучча выбежала в вестибюль. По лестнице поднимается русский, видит ее, снимает шляпу, кланяется.

Еленучча сердито отворачивается, не отвечая ему, а сама радостно думает:

«Гулял. Устал. Теперь дома будет целый вечер. Пойдем к морю. Весь вечер мой. Хорошо, что я рассердилась».

И она бежит в свою комнату и нашивает па рубашечку синие ленты: красные надоели.

VII

Было утро. Он там, наверху уже встал: балконная дверь, что выходит на море, отворена. Умывается, должно быть. Ужасно много он тратит воды, — горничные жалуются: три кувшина каждый день. А кувшины — огромные.

Утро ясное, такое широкое: кажется, что остров стал больше. Небо далеко, солнце распоряжается всем миром, и нет совсем ветра, этой воздушной змеи.

Входит в садовую калитку женщина в желтой юбке. На всем острове в желтой юбке ходит только Розалия, та самая, которая служит там где-то, у русских, на дальних виллах. Розалия идет в отель. В руках у нее письмо. Подошла ближе. Волосы у нее толстые, как черные нитки. Осторожно спрашивает Еленуччу:

— У вас тут живет русский? Высокий такой?

Еленучча молчит; ей почему-то неприятно. Смотрит она на тонкий, шелковистый конверт, который та как-то странно бережно вертит в своих заскорузлых руках.

Розалия, удивленная, опять повторяет свою фразу:

— У вас тут живет русский? Высокий такой?

Неприятна эта женщина, хитры ее глаза и слишком ярка желтая, плохо выглаженная юбка.

Замерло сердце Еленуччи. Зловещими показались эти жесткие, корявые пальцы.

— Живет, да, — собрав силы, ответила Еленучча, — а вам на что?

Как хитры глаза Розалии. Вероятно, ей хорошо заплатили за труды!

— Письмо ему, — говорит она, показывает на конверт и вдруг спрашивает: — а ты чего, маленькая, побледнела?

Отвечает Еленучча.

— А разве ты не чувствуешь, какая жара? Постой-ка на ней — и ты побледнеешь.

— Утро сегодня прохладное, — возражает хитрая Розалия.

Еленучча не хочет больше разговаривать с этой бабой, которая не говорит, а как-то выпускает слова: осторожно, таинственно. Слова ее ползут, как змеи в траве.

Еленучча протягивает руку и говорит:

— Давайте, я передам письмо. Он еще не приходил вниз. Он еще спит.

Розалия неприятным, хищным движением прячет письмо за спину и отвечает испуганным шопотом:

— Нет, нет. Не могу отдать.

— Почему? — взволнованно спрашивает Еленучча.

— Письмо секретное… — отвечает Розалия, и вдруг глаза ее сделались еще более пронзительными и острыми, указывающими прямо в сердце. — Письмо от синьоры, — словно по секрету, сообщает она.

— От синьоры? — сразу упавшим голосом спрашивает Еленучча.

Господи! Почему об ее любви первою не узнала мать? Почему об ее любви первым не узнал отец? Почему об ее любви первою узнает эта неопрятная, хитрая женщина? За что такое наказание? Разве Еленучча не носила лилий Мадонне? Разве она не молилась там, у моря, богу?

— Да, — отвечает Розалия, все понимающая, хитрая, насмешливая, — письмо от синьоры. Да, — еще раз говорит, наслаждаясь, Розалия, — письмо от русской синьоры. Он каждый вечер бывает у нас… Синьора богата и живет одна…

Розалия наклоняется и, огромный секрет, сообщает шепотом:

— Мне кажется, — говорит Розалия, — он любит синьору.

— Любит?

Розалия деловито, словно ничего не замечая, со спокойными глазами, повторяет:

— Очень, по-моему, любит. Синьора прекрасна. Волосы ее золотисты и глаза — светлы. Кроме того она превосходно играет на рояле. Рыбак Габриэле и тот — большой знаток! — говорил не раз: превосходно. А он слыхивал настоящих маэстро.

Еленучча отвечает гордо и спокойно.

— Если письмо секретное, — поди и передай сама. Он, кажется, умывается. Пойдем провожу. — Сказала и легко побежала по лестнице вверх. Розалия, колыхая обвисшею грудью, шагая через две ступеньки, еле поспевала за ней, а на верхней площадке совсем запыхалась и не могла перевести духа.

Еленучча подбежала к его двери и, не жалея пальцев, начала стучать и боялась: вот рассмеется, вот заплачет.

— Войдите, — раздался за дверью знакомый, теперь слегка удивленный голос. Она слышит, но все стучит, все стучит и не может остановиться: и то хочется рассмеяться, то странно близки к смеху слезы.

— Войдите! — еще громче говорит он.

Она стучит.

— Господи боже! — говорит он и, подняв воротник жакетки, еще не совсем умытый, слегка приотворяет дверь, видит Еленуччу и спрашивает удивленно: — Это вы?

— Я! — сухим сдавленным голосом отвечает она и показывает в сторону Розалии, теперь почтительной и смиренной — Вам письмо.

— Мне? Письмо?

Свежее, любимое и теперь такое чужое лицо перестает улыбаться.