Еленучча нащупывает около себя камень, большой, тяжелый, гладкий, и думает: «убить можно человека» — и вдруг с отвращением отталкивает его ногой: никого не нужно убивать.
…Тихо, тихо: не дышит, притаился остров, будто бы захотел, чтобы его все забыли. И вдруг — шаги. Кто-то идет сверху.
Еленучча замерла.
— Неужели?
Насторожились глаза, остро вцепились вверх: кто-то идет.
«Неужели он? — родилось предположение и радостное, и страшное. — Он увидел ее издали?»
Он идет сюда? Господи боже! Куда же нужно бежать? Куда?
Бежать никуда не надо. Надо только идти вдоль берега, идти поскорее, — и он никогда не нагонит ее. Разве угонятся его ноги за ее беленькими туфлями?
Надо бежать, — шаги все ближе и ближе; но почему же тайно так хочется, чтобы он увидел, как она бежит, куда, в какую сторону?
Шаги слышнее. Скатываются и хрустят под скользящими ногами мелкие камни… Ясно, что он увидел ее: зачем бы ему в этакую пору идти сюда?
Она убежит у него под самым носом, как только он подойдет на расстояние пяти шагов.
И вдруг:
— Еленучча! Это вы?
Его голос.
Низко пригнулась, потом немного выпрямилась, — нельзя иначе: так бьется сердце.
А голос, заглушающий шаги, еще ближе.
— А там весь отель отправился на поиски, — говорит он, — Профессор с женой пошел в одну сторону, англичанин — в другую. А я почему-то думал, что вы побежите к морю. Это вы? Ну конечно, вы. Я издали увидел ваше платье. Сегодня море светится.
И он совсем близко от нее, он берет ее за руки, и не отрывает их она, — только прячет лицо свое в изгибе, там, где локоть.
— Что с вами, Елспучча? Вы плачете? Вас напугали сирены?
Ах, какой он смешной! И Еленучча тихонько смеется: чего бы это она плакала?
— Или вы смеетесь, Еленучча? — говорит он и как будто стыдится своего первого предположения. — Вас не разберешь.
И выходит еще смешнее: он плохо говорит по-итальянски, — очень плохо, в особенности не выходит у него буква «и».
Он начинает тихо гладить своею ладонью далеко открытую руку и говорит:
— А Еленуччу ищут… Ищут…
— Ну и пусть ищут! — говорит она смешливо: ах, как плохо говорит он по-итальянски!
— Еленуччу ищут, — словно не зная или не находя других слов, повторяет он и вдруг говорит на неизвестном языке, вероятно на своем, русском: — Милая Еленучча…
Ома вздрогнула и прислушалась к неизвестному, а он еще раз говорит:
— Милая Еленучча…
Еленучча не любит ничего непонятного: она поднимает голову, широко раскрывает глаза и спрашивает:
— Milaja? Che cosa «milaja»[8]?
— Что такое милая, спрашиваешь ты? — опять на непонятном языке говорит он. — Разве ты не понимаешь, что такое: «милая»?
— Parlate italiano, — отвечает капризно Еленучча, — non capisco[9].
— Ты хочешь, чтобы я говорил по-итальянски? — И он снова дразнит ее непонятными, неуклюжими словами: — Ты не понимаешь? Я давно уже заметил тебя, — твои глаза, твои ручки, открытые до локтя, твои белые туфельки и стройные ноги, милая.
Опять сказано это слово: «milaja». Почему оно такое странное? Почему оно, непонятное, волнует Еленуччу, — даже легкая дрожь пробегает по телу? Все слова, все непонятное, протекло как вода, — почему это слово остановилось в мозгу? Почему так мучительно хочется поскорее узнать его смысл — и она спрашивает еще раз:
— Che cosa «milaja»? Dite, signore, — prego.
Что за чудо? Он, такой большой, такой широкоплечий, пришедший из неизвестной страны, делается самым близким на земле: вот он сейчас стоит около нее, и она не может вспомнить, какое лицо у отца и какой голос у матери? И нежной, неокрепшей рукой она близко привлекает его к себе, и слышит он ее частое, прерывающееся дыхание и не может разобрать тех слов, которые она говорит, и только прорывается одно, его же собственное:
— Milaja! Milaja!
Что дорого в нем? Глаза: светлые. У кого здесь такие глаза? Ни у кого нет. А вот у нее, у Еленуччи, есть теперь серые глаза.
Что дорого в нем? Волосы: светлые. И у отца — черные, и у матери — черные; и у Микеле — черные; и у всех — попов — черные; и у всех на острове — черные. А тут светлые, волнистые.
Разве он, этот большой и милый человек, видит ее мысли? Она может думать, что хочет. Она может говорить, что хочет. Она может повторять, сколько хочет.
— Milaja! Milaja!
Море никому не скажет: оно не понимает любви. Цветы? Они — помощники любви. Они свидетели ее судьбы. Звезды? Их никто на земле, тем более на этом острове, не услышит: они — далеки.
…Вверху опять зашуршали камни, — это, конечно, идут сюда; это, конечно, ищут Еленуччу. Боятся: пропадет Еленучча. Еленучча — маленькая и глупая девочка.
— Здесь! Здесь она! — кричит русский и грозит ей потихоньку пальцем.
И это прекрасно, что он грозит пальцем. Кричит он для видимости. Это секрет. Когда начались секреты, — тогда началась любовь.
Бежит сама мать, — выбежала из дому, в чем была: с растрепавшимися волосами, в фартуке, смешная, сердитая. И кричит нараспев:
— Ах ты девчонка скверная! Ах ты девчонка маленькая! — кричит и хватает Еленуччу за руку. — Высечь тебя надо! Ты куда забралась? Ты хочешь, чтобы сирены тебя в воду затащили?
— Нет, она хорошая девочка! — смешно и успокоительно говорит русский, — Она хорошая. Просто она вышла погулять.
— Она вышла погулять! — кричит, сердясь, мать. — Хорошее местечко она выбрала для прогулки, нечего сказать!
И тащит Еленуччу за руку, как девчонку, попавшую по шалости в воду. Еленучча покорно тянется вверх, по плохой дорожке, но хитро и шаловливо оглядывается: ей приятно, что за ней идет русский, такой темный, такой неясный. Все, что говорит он, все, что говорит мать, все, что сейчас будет говорить отец, — все это пустяки. Важно, что есть секреты.
— Какая же она хорошая? — вдруг с большим гневом говорит мать и останавливается, чтобы передохнуть, потому, что идти еще далеко, — Весь дом ищет ее, негодную! И отец беспокоится, и я беспокоюсь! Нажили отель, нажили денег, купили недавно виноградники, — для кого все это будет, если она, не дай бог, в такую темноту да соскользнет в воду?
Ах, какая смешная эта мать! И как приятно, что он заступается за нее. А нравятся ли ей светлые волосы? А нравится ли ей этот русский, который, улыбаясь в темноте, идет сейчас сзади?
И она говорит:
— Мама! Ты — milaja.
Мать спрашивает:
— Что?
Так смешно, что идти дальше — невмоготу. Опять останавливаются отдохнуть, — они, эти три человека.
Еленучча повторяет:
— Ты — milaja.
Мать опять ничего не понимает и опять сердится, но уже смущенно. И обращается к русскому:
— Благодарю вас, синьор, что вы помогли отыскать эту негодницу! Не будь вас, я никогда бы в эту пору не спустилась к морю. Здесь — места опасные. Здесь места — не особенно чистые. Здесь нужно бы выстроить часовню.
…Еленучча уже взбежала на верхнюю площадку. Видно все-таки, как они: и мать, и русский, словно старики, идут по круче и он бережно взял старуху под руку, помогает ей, а она задыхающимся голосом что-то говорит ему, — и Еленучча кричит им, приставив руку ко рту:
— Ты — milaja.
И смеется от радости: пусть-ка они там внизу разберут, к кому относятся эти слова.
Как прекрасно море, не знающее любви! Как хорошо, что бог так высоко, на тонких ниточках, повесил звезды.
Как широко море, — но нему можно уехать куда угодно: в Россию, например. Плывут корабли, и едут в Россию люди. Неужели в России такие же, как и здесь, дома, такие же рыбы, такой же хлеб?
Покатилась звезда. Она умерла, или ей надоело висеть на небе? или оборвалась ниточка? или это заплакал бог? Неужели богу не хочется пожить на земле?
Хорошо иметь секреты.
— Отель вещь хорошая, — уже на близком расстоянии говорила мать, — но только что я вам скажу, синьор: трудно нам, синьор. Мы двое: я и муж. Уже старики. Уже нет прежних сил. В прошлом году и я, и он уже купили очки. Ездили для этого в Неаполь. И ноги, — ведь самое главное в человеке — ноги. А ноги наши уже скрипят, синьор. Да, скрипят. Как старые колеса. Починить надо. А кузница наша — на небе. У самого господа бога. У архангела Гавриила. У нашего патрона Констанция.
