И я говорю:
— Мама! Как долго здесь тянется день!..
Она отвечает:
— Теперь, милый, уж апрель на дворе… День-то прибавился… Большой стал…
Сумерки придут еще не скоро…
— Придут, — бог даст…
…Никого нет. Всех попросил выйти из комнаты. Никто ничего не знает. И я тихо говорю:
— Маруся!
И откуда-то, вон из того темного угла, слышится:
— А?
— Иди! — шепчу я, — Никого нет. Мама ушла…
— Сейчас, милый… — отвечает она, — сейчас…
И вот я жду, закрыв глаза, жду, жду… Кто-то тихо касается моей руки… Смотрю — она. Сидит, как тогда, у меня на постели, в той же кофточке с барашковым воротником, и так же прядь золотистых волос протянулась через лоб к уху… Но глаза у нее не тревожные, а спокойные, святые…
— Ты, ты, ты! — шепчу я, — Снова ты! Дорогая! Мое солнце, моя жизнь! Моя единственная, светлейшая радость… Ты меня любишь? Да? По-прежнему?
Она закрывает глаза рукою, будто что-то созерцает или вспоминает, и шепчет:
— Люблю ли я тебя? Да, люблю… Ты мой первый и…
Она уже смотрит на меня, улыбается тому, что я знаю ответ…
— Значит, снег идет?
— Идет, милый, идет…
И она, как тогда, касается сначала щекой моей щеки, потом гладит мои волосы, дышит мне в лицо… Рассказывает про тюрьму, про одно холодное зимнее утро, когда еще не было на небе зари… Потом мы вспоминаем Дарьюшку, цитру Акима Исакыча, первый снег, который так похож на молодую любовь…
— Это ничего, — говорю я, — что ты днем никогда уж не будешь со мной… Это пустяки! Все равно, мы поедем с тобой по Волге и выберем красивые, красивые лунные вечера… И будут сумерки…
Будут, будут, — шепчет она, — конечно, будут… Если бы ты знал, как я жду сумерек…
— А я? Ты думаешь, не жду?..
— А ведь мы с тобой и не видели, как прошла зима…
— Не видели…
— Уже снега нет, небо синее и звезды такие яркие…
— Как снега нет? — и я шутливо притворяюсь непонимающим, — Как это снега нет? Снег же идет!..
Она понимает меня и улыбается, и снова целует меня, и снова дышит мне в лицо:
— Идет! Идет! Снег идет!
И мы смеемся, полные счастья и радости встречи.
…В сумерки мало-помалу вливается, как вино, вечер… Уже был звонок, — вероятно, пришел папа… Так и есть… Шаги…
— Прощай, прощай, моя милая! До завтра, до сумерек…
— Прощай, — торопливо шепчет она, — до завтра, до сумерек…
И когда в комнату входит с лампой мама и стекла окон из темно-синих сразу делаются лакированными, черными, ее уже нет на постели… Я вижу, как она глядит на меня в окно, в верхнее стекло, улыбается и шлет свои поцелуи… Но не могу же я отвечать ей поцелуями при маме! И я только тихо и радостно смеюсь ей и одним шелестом губ говорю про любовь к своей проказнице… А мама, моя милая постаревшая мама — ну, конечно, она же не знает, в чем дело, — наклоняется ко мне, слезы у нее, у старой и глупенькой, в глазах, и шепчет она:
— Ну, Колюшка! Ну, будет, будет! Ну, господь с тобой!.. Ну, будет, мой дорогой… Ну, перестань, перестань!.. Успокойся!
— Да ведь были же сумерки, мама! — говорю я. — Ну, как же мне не радоваться?
Если бы она, старая, знала! Если бы ей рассказать, как счастлив ее сын!..
А она только и знает, что шепчет:
— Ну, будет, будет!.. Полно, мой милый!..
И гладит меня рукой по лицу… И я целую ее мягкую, милую, душистую ладонь.
— Ну, хорошо, — говорю, — я перестану, перестану…
Обещаю, а сдержать слово не могу: радость так и брызжет из меня и в конце концов превращается в смешок, такой маленький, такой тихий, что я просто удивляюсь, как его может замечать мама.
Английские духи
I
Во всем виноват путеводитель Филиппова.
Дело обстояло так.
Я мирно ехал из Майнца в Базель. Выехал пораньше, чтобы в Базеле ночевать, утром разменять деньги и затем продолжать путь до Милана. Все было высчитано и выверено, как в аптеке на весах.
И вдруг — путеводитель.
Страница двести шестьдесят третья гласит буквально следующее:
«Шварцвальд, или Черный лес. Это — интереснейшая цепь гор Западной Германии, дикая и романтическая. Шварцвальдская железная дорога — триумф инженерного искусства: виды вокруг — прекрасны и интересны. Еще более интересен самый народ: здесь необыкновенное разнообразие костюмов, характерные обычаи, деревни и пр. Все это до такой степени ново, странно и интересно, что турист не пожалеет затраченных на поездку пяти-шести часов».
Нельзя не согласиться с тем, что такая страница для человека путешествующего — страница ядовитая. Посмотреть Черный лес, дикий и романтический, посмотреть, триумф инженерного искусства, видеть необыкновенное разнообразие костюмов, характерные обычаи, новые странные и интересные, — разве это не заманчиво? Тем более, если все это тут у тебя близко: рукой подать…
А что такое Базель?
«Для туриста Базель особенного интереса не представляет, для осмотра достаточно четырех-пяти часов».
Так говорит тот же самый путеводитель на странице сто шестидесятой.
— Едем? — спросил я самого себя.
— Едем! — бойко ответил внутренний голос.
— Но билет взят до Базеля? — спросил первый.
— Черт с ним! — ответил второй.
— Пусть, значит, пропадает? — ядовито спросил первый.
— Туда ему и дорога! — ответил второй.
— Расчетливо, нечего сказать! — не унимался первый.
— Один раз живем на свете! — бодро ответил второй.
Этот «второй» был существом удивительным. Я любил его. Он часто давал мне в жизни верные советы.
Опять на сцену появился путеводитель.
Оказывается, нужно доехать до Оффенбурга, в Оффенбурге переночевать и с самым ранним утренним поездом, и непременно в третьем классе, ехать до Зингена.
«Третий класс — это, очевидно, для костюмов: тут-то и есть разнообразие», — подумал я и похвалил Филиппова.
Подсчитал я свои капиталы. Выходило так, если купить билет на Шварцвальд, то немецких денег оставалось у меня немного, марки четыре.
— Денег немного! — Заговорил опять первый голос.
— А русские на что? — задорно ответил второй, — Разменяем в Оффенбурге.
— Сегодня воскресенье, — сказал первый, — Банки закрыты.
— Завтра понедельник, — ответил второй, — банки будут открыты.
— Ну, делайте как знаете! — Вздохнул первый.
— Да даже и сегодня на вокзале у кассира можно будет разменять, — сказал на это, словно желая несколько оправдать свою настойчивость, второй голос, — кассиры ведь меняют. Ну, потерпим немного убытку, — экая, подумаешь, важность, когда у нас в чемодане около рубах, купленных в Лондоне, лежат пять эскизов к новой картине… Плевать с высокого дерева хотели мы на убытки!
— Плевать и плевать! — смиренно и ехидненько согласился первый, незаметно вздохнув, — плевать… Вам с высокого дерева виднее.
И, купив билет на Шварцвальд, поехали мы вместо Базеля в Оффенбург, чтобы там переночевать и утром уже наслаждаться триумфом инженерного искусства, романтикой и странными обычаями.
Так судьба, или что-то вышестоящее, изменяет предначертания человеческие.
Приехали перед вечером: часов около пяти.
Было воскресенье. Накрапывал дождь. Носильщиков не видать. Ваял свои чемоданы, пошел к выходу. Вокзалишко плохонький, — полы асфальтовые, помятые: невесело, накурено.
Против вокзала — гостиница. Пришел туда, попросил комнату, — дали хорошую, с видом на далекие горы. Горы красивые, как в Тоскане, с мягкими, спокойно волнистыми очертаниями. Что-то напоминает в них картины Перуджино. Л городишко кругом маленький, приземистый, — сеет на него небо серые, холодные, редкие капли, и путешественнику делается грустно и хочется вспомнить большие человеческие гнезда на земле: широкие, просторные улицы, красивый вечерний свет, сумрак храмов, оживление и ярусы театров…
Умывшись, пошел опять на вокзал: путь короткий, через дорогу.
Обращаюсь в окошечко, к кассиру:
