И опять пришла Дарьюшка.
— Ну, голубь, — сказала она, — будешь пить чай — пей, а то я спать лягу… Знать, заночует где-нибудь барышня-то…
— Спи!
Ночь. А Маруси еще нет.
Я опять иду в ее комнату, стою возле стола и говорю:
— Маруся! Милая! Я люблю тебя. Ведь только же утром, сегодня, ты целовала меня! Где ты? Неужели ты забыла меня? Неужели ты теперь смеешься надо мной?
У меня звенит в ушах, а это, по приметам, значит, что кто-нибудь думает в эту минуту о тебе.
Темно. Квартира спит. Даже у Акима Исакыча пропала под дверью светлая полоса: он ложится позже всех. Один я хожу и думаю: вот звякнет звонок и придет она, раскрасневшаяся, здоровая, — и скажет мне, бледному, измученному:
— Ну, вот и я. Здравствуй, мой дорогой! А я где бы-ла-а… И протянет это: «была-а…»
И вспоминается мне почему-то ее вопрос: «Ты на кого похож: на отца или на мать?» Вспоминаются ее глаза, горевшие так, как никогда не умеют гореть синие, лучистые…
…Рассвет. Медленно, медленно, как бледный цветок, разворачивается из темноты утро. Погас фонарь на тротуаре, и комната сделалась серой. Опять у порога стоит Дарьюшка и широко зевает:
— Да ты не раздевался, что ли? Дурашка! Перестань, выкинь из головы думы-то! Ну, заночевала у подруги, — что за беда! Какой вы, ей-богу, народ, мужчины… Хотите, чтобы стой вот перед тобой, как лист перед травой… И гляди в твои шары… Да… Спят еще все: давать самовар аль погодить?..
И опять день, — солнечный, яркий… Идет снег… Извозчики на санях, и верхи их шапок запушены белым…
Заходил Славов… Звал в «Маньчжурию».
— Маруся! Где же ты?..
Вот опять ползет вечер, и опять будет ночь, длинная, как перед казнью…
И опять утро…
Из зеркала глядит на меня чье-то чужое, постаревшее лицо, с широко открытыми, неморгающими глазами… Обострившийся слух слышит каждое движение, каждый шорох в квартире.
— Надо полиции заявить: пропала Марья Константинов-на-то, — в коридоре хозяйка.
— И куда это она? — горюет Дарьюшка.
— Вещи, все-таки, — продолжает хозяйка, — как-никак… Оно, конечно, может, и уехала куда, а может, и случилось что… Оформить дело нужно…
Перед вечером она надела шубу, шапку, натянула вуаль, пошла, проходила минут сорок и, вернувшись, сказала:
— Фу! Запыхалась! До участка-то далеко, а в участке народу — пушкой не пробьешь… А тут еще суета: какого-то генерала, сказывают, в городе убили… Ну покамест туды^ сюды, — околоточный сказал: «хорошо… дело видно будет…»
…Затоптались в коридоре… Какая-то толпа… Какой-то голос…
— Здесь жила Ольга Солнцева?.. Ольга Петровна Солнцева?
Испуганная хозяйка отвечает:
— Никакой у нас Ольги Солнцевой, ваше благородие, нету. Вот здесь из типографии живет, здесь — студент Императорского университета, здесь вот — барышня Марья Константиновна, исчезнувшая… Больше никого нет…
— Марья Константиновна! — грубо передразнивает ее тот же голос. — Хорошая Марья Константиновна, чтоб ее…
— Ничего в комнате не трогали? Все как было?
— Вот вам святой крест… Ни-ни… Ни капельки… Как ушла, прислуга, конешно, прибравши комнаты, постель. Прислуга у меня старая, Дарьюшка, — вот она…
— Птичку вы у себя держали!
Зашумели в Маруси ной комнате…
— Ага! — заговорил какой-то до сих пор неслышный тенорок. — Чаек это у ней, сахарок… Посмотрите-ко, Евграф Иванович: чаек это у ней, сахарок…
— Удивительно! — иронически отвечал первый голос. — Какое открытие важное сделали! Чаек, сахарок… Дворник! Корзину вон ту из-под кровати выволоки! Да осторожнее, остолоп! Потому там такое может быть…
— Ваше вышескородие! — залепетал чей-то голос. — Я боюсь, ей-богу, боюсь… Ваше вышескородие! Пусть лучше человек, который опытный…
— Ермолов! Вытащи корзину!
— Вы говорите, Евграф Иванович, открытие, чаек-то… А вот посмотрите: чаек-то пьют, а иконы не видать… Пожалуйста, уж вы, Ермолов, поосторожнее!
— Ермолов! Скотина! Осторожнее!.. Что вы, в самом деле, господа, только что родились, что ли? Пе знаете, как за дело взяться?
— Я так полагаю, Евграф Иванович, что удачный выстрел этой женщины вовсе не результат умения… Просто случайность. До поступления на полицейскую службу я служил в тридцать восьмом пехотном полку, и у на!с…
— Слышали батюшка, слышали! Служили вы в тридцать восьмом полку и продолжали бы служить, спокойней было бы… А то понесло вас в полицию… Найдется вот такая стерва и отправит вас без очереди к Аврааму, Исааку и Иакову… Слушай, ты, борода! А рядом кто живет? Дворник! Тебя я спрашиваю или нет?
— Рядом-с?
— Да, рядом-с.
— Студент-с Иволгин…
— Ага!.. А ну-ка, госпожа хозяйка, пожалуйте сюда, на сцену!..
— Да я что же? — залепетала Анна Сергеевна. — Я же здесь при чем?
— Да вы, почтенная мадам, не дрожите… Вас мы вешать не собираемся, обиды вам причинить не причиним, — повесьте, значит, ваше сердце на гвоздь терпения и благоволите отвечать на мои вопросы, — вот вся ваша задача… Итак, — девица эта, здесь жившая и Марьей Константиновной себя именовавшая, вела знакомство со студентом Иволгиным?
— Вела-с…
— Вела-с… Ну, тэк-с… Осторожно, Ермолов… Отмычкой попробуй… Ну вот… Ты, борода! Тебе я говорю или нет? Паспорт его, этого самого студента, явлен?
— Обиждать изволите, ваше высокородие! У нас насчет этого насекомая муха и та, скажем, не пролетит. Мы завсегда, со всем усердием то есть… А особливо насчет студентов и продчее…
— То-то «и продчее»! Уследил вот здорово! Поменьше бороду свою расчесывал бы, — а то ишь веером-то распустил… Как генерал какой! Нажрал морду-то! «И продчее!» Всыпать бы тебе горячих штук с полсотни, тогда узнал бы: «и продчее…» Мордоплюи! Арестанты!.. Тише, Ермолов! Болван! Тысячу раз тебе говорить, что ли?
XI
Теперь вот я уже могу писать, — а в первый раз проснулся, огляделся… Какая-то незнакомая комната, — нет, очень знакомая… Знакомые окна в три стекла или незнакомые? Знакомые! Так и льет в них солнце! Знакомый потолок, — вон, на карнизе трещина…
— Дома я, что ли, или еще сплю?
— Дома, дома, мой родной! Количка! Милый! Ненаглядный! Наконец-то! Дома ты, дома! Ведь это же я, твоя мама! Неужели ты опять меня не узнаешь? Я! Твоя мама!
Вижу: смотрит на меня родное, — теперь почему-то измученное и постаревшее лицо… В глазах у нее такой яркий страх: узнаю я или нет? Смешная! Ну как же не узнать?!
— Я дома? — спрашиваю. — И это моя комната? И там — Волга? Почему же кровать в этот угол перенесли? А где же мой стол?
— Стол вон стоит, а кровать здесь нужно было поставить…
— А это Петька?
— Он, он… Петя! Подойди поближе.
Петька идет как-то боком, глядит странно, немножко исподлобья… Он очень вырос, острижен машинкой.
— Здоров, Петр Андреевич! Чего ж это ты на коньках-то не катаешься?
Петька отвечает басом:
— Я всю зиму катался… А теперь уж и лёду нету… Пароходы пошли…
— Так что, весна уже, значит?
— Хо-хо! — И Петька становится самоувереннее и важнее. — Ну конечно весна… Кто ж теперь на коньках катается? Теперь все карасей ловят! Пароходы уже из Нижнего побежали! — И Петька вдруг потупился и сообщил скромным тоном. — А я вчера по-русски, по письменному, тройку с плюсом получил.
— А папа где же?
— Папа на службе… Он тут за тобой целые ночи просиживал…
— Так, значит, я был болен?..
— Был, немножко…
— Так, так…
Хотел приподняться и посмотреть на Волгу, которая теперь тихо, вероятно, сверкает на солнце, — и не мог. Что-то тяжелое толкало меня обратно на подушку… И потом, когда мама начала кормить меня, как ребенка, супом, я хотел сам продолжать эту операцию, но ложка была стопудовая!
А потом, когда солнце освещало мамину голову, — я вспомнил что-то далекое, когда-то бывшее… Конечно, теперь ее уже нет, — но ведь это пустяки: пусть ее нет, но ведь есть же на свете сумерки… Она так и обещала: в сумерки. И всегда приходит ко мне в сумерки… Каждый день…
