III. Профессор

Всякий раз, при встрече, я низко ему кланяюсь. Я люблю встречать его в густой толпе Невского проспекта, еще издали видеть, как он, старый, сухонький профессор, осторожно пробирается среди этого неудержимого человеческого потока. Еще за несколько минут, которые мне представлялись очень длинными, я предвкушаю это удовольствие: снять шапку и низко поклониться ему. И тот день, когда я встречаю его, бывает у меня днем особенно хорошим, таким, будто вот было больно — и тебя утешили, мягко и ласково.

Вчера, в воскресенье, еще издали, я увидел его. Погода была удивительная: легкий мороз, совершенно ясные дали, и Невский весь как на ладони: от памятника до Адмиралтейства. Профессор шел в своем неизменном пальто с полу-поднятым воротником и нес в руках что-то круглое. Судя по упаковке и красной ниточке — торт.

Когда около церкви св. Екатерины мы поравнялись, я снял шапку и поклонился. И вижу, профессор остановился и явно направился ко мне. Остановился и я.

— Скажите, пожалуйста, — сказал профессор, подавая руку, и голос его прозвучал так же далеко и знакомо, как и в тот осенний непогожий вечер, — скажите, пожалуйста, — повторил он, и как это с ним постоянно бывало на лекциях, шевелил пальцами, точно нащупывая следующую, нелегко дающуюся фразу, — всякий раз, когда я вас встречаю, вы мне кланяетесь.

— Да, — ответил я, испытывая так хорошо мне знакомое, особенное, благодарное настроение, — всякий раз, когда встречаю вас, я низко кланяюсь вам.

И подчеркнул слово: низко.

— Да-с, — подтвердил профессор, забирая торт из левой руки в правую и опять подыскивая следующую фразу, — вот видите ли… Вы, вероятно, мой ученик?

— Да, профессор, — ответил я, — я ваш ученик.

— Представьте, не помню вас, — говорил профессор, благодушно улыбаясь: — ищу, ищу вот в памяти, и как будто что-то знакомое есть, а припомнить не могу. Хоть убейте.

— Удивительного мало, — сказал я, — у вас так много учеников. А держал экзамен я у вас на дому, в темный осенний вечер.

— В темный осенний вечер? — почему-то испуганно переспросил профессор.

— В темный осенний вечер, — повторил я, — и экзамен был тогда, так сказать, экстраординарный.

— Экстраординарный? — уже удивился он: — Но почему экстраординарный?

Сухонький профессор зашевелился. Он то постукивал по коробке сморщенными, широкими в суставах пальцами, то как-то перебирал нитку, отчего круглая коробка крутилась в одну сторону, как карусель. Поэтому, прежде чем ответить ему, я заметил:

— Не крутите нитку. Нитка может порваться, и торт упадет.

Профессор взглянул на меня своими ясными, близорукими глазами и уверенно сказал:

— Нитка? Нитка нет, не порвется. Торг, видите ли, мокко, — объяснил профессор и возвратился к первоначальному разговору: — Ну-с? Итак, почему же экзамен был экстраординарным? Я что-то не помню. Вас, вероятно, выгоняли из университета, или что-нибудь в этом духе подобное?

— Нет, профессор, — ответил я, — не в этом духе. Видите ли, — говорил я, заражаясь его манерой, — у меня далеко на юге в тот день умерла жена.

— Что-с? Жена? — И в глазах профессора как будто мелькнули следы какого-то старого, но еще не плотно забытого воспоминания.

— Да, жена, — напомнил я, — я получил телеграмму, и мне нужно было выехать в тот же день, но в то же время, я уже не помню почему, мне необходимо было выдержать у вас экзамен. Экзамен по расписанию мог состояться только через неделю, но ждать, пока пройдет эта неделя, конечно, нельзя было, и вот я пришел к вам…

— И мы в это время обедали, — сказал профессор.

— Да, вы в это время обедали, — подтвердил я, — но когда я рассказал вам… в чем дело, вы бросили обед.

— Помню, — отчетливо вымолвил профессор и глубоко моргнул, — помню..

— Вы успокоили меня, — говорил я, — дали мне белого вина.

— Да, и когда вы его пили, — помогал мне профессор, — у вас стучали о стакан зубы.

— Может быть, — согласился я, — может быть, и стучали зубы. Вы успокоили меня, и от вас, и от вашего темного, серьезного кабинета шло ко мне какое-то большое, умиротворяющее чувство. Потом вы меня проэкзаменовали.

Я знал всего только десять билетов. Я только начинал готовиться к вашему экзамену. Вы спросили меня о каких-то пустяках, спросили так мягко, так участливо, с тем только, чтобы соблюсти, видимо, формальность.

Я рассказывал и видел, как профессор явно волновался.

— Ну-с? Ну-с? — торопил он меня.

— Да и все, — закончил я, — вы поставили мне высшую отметку, и я с последним поездом, в ту же ночь, выехал из Петербурга.

Профессор явно и все больше и больше волновался, все круче вертел тортом, и я в глубине души предвидел катастрофу: нитка была очень ненадежная.

— И вы с тех пор не женились? — вдруг торопливо спросил он.

— Нет, — ответил я, — не женился.

— Что же, у вас остались после покойной жены дети?

— Да, остались. Две девочки.

— Сколько им лет?

— Старшей — девять. Младшей — семь.

— Как же их зовут?

— Старшую — Колокольчиком. Младшую — Елочкой.

— Где же они живут?

— На юге.

— С кем же они живут?

— С бабушкой. С моей матерью.

И вдруг нитка с легким треском лопнула, и торт полетел на тротуар. Предположения сбылись.

— Боже мой! Торт! — бросился я помогать нагнувшемуся профессору.

— Да, да, торт… Ишь ты ведь… Три с полтиной стоит, — бормотал профессор, перчаткой смахивая с коробки снег.

— Но мне кажется, что он не повредился, — утешал я профессора, видя его смущение, — торт, — говорил я, — упал не ребром, а плашмя. Если ребром, то было бы худо. А так… пустяки.

— Да, да, если бы ребром, то, конечно, — пробормотал профессор и вдруг взглянул на меня, — к великому своему изумлению, я увидел, что из его ясных, серых глаз текут редкие, медленно рождающиеся слезы.

«Черт возьми, — подумал я, — ему жаль торта».

Явилась досада. «Ведь вот, — думал я, — хоть не прямо, косвенно, а все-таки причинил ему неприятность и убыток: торт стоит три с полтиной, мокко, — и притом, может быть, и в самом деле это какой-нибудь особенно удачный торт».

Профессор стоял как раз против света, и мне было ясно видно, как на глазах его, серых и беспокойных, рождались крупинки слез и одна за другой текли по щекам вниз.

— Вы меня простите, — вдруг сказал профессор.

— Что такое? — спросил я удивленный.

— Простите! — тихо повторил профессор.

— Но за что? За какую вину? — спрашивал я.

Профессор замялся и опустил глаза.

— Видите ли, тогда, — заговорил он, избегая моего взгляда, и снова вдруг замолчал. Слышалось только гудение и шум беспрерывно двигавшейся толпы, голоса, мужские, женские и девичьи.

— Видите ли, тогда, — снова начал профессор и, словно решившись, прямо взглянул мне в глаза, — в тот вечер… я не поверил вам. Ну, думал, обычный студенческий прием… Есть, видите ли, такие шалопаи… Часто бывает… Пришел, притворился, подчищенная телеграмма, то, се, разжалобил старого дурака и получил, господи, видишь за что, пять. Я в таких случаях, видите ли, — сконфуженно говорил профессор, — просто не противлюсь злу.

Мне почему-то стало больно, было жаль того хорошего, ясного чувства, которое вот уже несколько лет жило в душе.

— Так-то! — сказал профессор и вдруг опять чуть не уронил торт, вовремя подхватив его левой рукой.

Мы молчали, избегая смотреть друг на друга…

— Но позвольте! — сказал я. — А вы? а ваше участие? Ваши большие, внимательные глаза, полные сострадания, полные такого деликатного человеческого внимания? Тоже игра?

Профессор пожал плечами.

— Что же ты будешь делать? — ответил он, — Поверить — трудновато, не поверить — страшно. Думаешь, ну актер, пусть. А вдруг — не актер? И если видишь, что уж очень хорошо у человека выходит, что уж очень он актер хороший, — ну, получай пять. За искусство, так сказать. И вы тогда, я теперь это отлично помню, показались мне актером первоклассным.