— Он болен, — невпопад выдаю, по-новому воспринимая травмы мужа. — Наркотики и все такое…

Колин хмурится и качает головой, подвергая сомнению мои слова:

— Ответь мне, воробышек…Ты так спешил оправдаться за фотографии и вернуть мне кольцо, что не дослушал или не понял мой вопрос. Только честно. Как давно Грэм преследует тебя? Когда это началось?

====== Глава тридцать третья ======

— Как давно это началось?

— С моей первой течки, — муж хмурится, но не говорит ни слова.

Я закрываю глаза, потому что не выдерживаю пронизывающего, убийственного выражения на лице супруга. Вдыхаю поглубже. Начало положено, Хави. Этот путь придется пройти самому, какой бы силы стыд и вину ты сейчас не ощущаешь. Это — единственный шанс, иначе Грэм и воспоминания не дадут прожить отведенный мне срок, так, как хочется. И для этого нужно спасти свой брак от высасывающих душевные силы секретов, прогнать химер прошлого и довериться тому, кто рядом. Кто оказался ближе родителей и дороже собственных привычек и страхов. Осталось найти слова.

— До того дня я был уверен, что я — самый везучий омега на свете, потому что у меня есть такой брат, как Грэм, — губы сами складываются в напряженную, горькую полуулыбку. — Сильный, красивый, смелый. Самый лучший старший брат в мире. И пусть я был для него назойливой малявкой, я его обожал. Он же научил меня кататься на велосипеде, делился карманными деньгами или сам покупал какую-нибудь очень важную в детстве ерунду, оставался в моей спальне в грозу и ждал, пока я не усну, забирал из школы, если у водителя, который меня отвозил в школу, был выходной. Но я и мое странное тело, которое в тот день зачем-то решило резко повзрослеть, одним махом перечеркнули все это.

— Ты ни в чем не виноват, Хави, — муж берет меня за руку и я поражаюсь, какие горячие у него пальцы. Или это мои ладони заледенели?

— Если… если тебе слишком тяжело об этом говорить, то… не надо, — в его голосе слышу извиняющиеся и встревоженные интонации, — если ты никому об этом не рассказывал, может, стоит отложить разговор, пока не будешь готов? Я не хочу навредить тебе. Одно знаю точно — с твоим братом я обошелся слишком мягко.

Качаю головой. Нет, Колин, отступить сейчас — значит предать самого себя и свои чувства.

— В моем классе в тот день оказалось только трое ребят из пятнадцати. Эпидемия кишечного гриппа. И конечно, мы с папой не удивились, когда я почувствовал жар и ломоту во всем теле, легкую тошноту и тянущие боли в животе. Сказать по правде, я даже обрадовался простуде — можно было несколько дней провести дома и не ходить на осточертевшие уроки верховой езды. Папа же, выдав мне обезболивающее и жаропонижающее, велел отдыхать и не выходить из комнаты без надобности. Так я и сделал. И все бы ничего, если это и в самом деле был бы кишечный грипп. Через несколько часов, когда действие таблеток спало, мне стало по-настоящему плохо — тогда я о течке знал только в общих чертах и решил, что умираю.

Тяжело. Вроде начал издалека, а внутри все дрожит. Отчаянно трусящая часть моей души срывающимся голосом кричит «хватит!», «ты же просто отвратителен!», «такое никому не говорят!». Мне до жути хочется бросить свой рассказ, выгнать своего слушателя вон, свернуться комочком под одеялом и пролежать в душном тепле остаток ночи, загоняя выскочившие дурной царапающейся кошкой постыдные тайны в лабиринты ночных кошмаров, уверяя себя, что так будет лучше. Но. Тот Хави, который в шестнадцать прыгнул с парашютом, тот Хави, который чуть не пырнул ножом жениха в день знакомства, тот, что боролся за каждый мяч в волейбольном матче… Тот тихо шепчет «просто сделай это. Ради себя и ради него». И я мысленно глажу вздыбленнную шерсть котенка своих тайн, но продолжаю:

— Дома было тихо и темно. Кажется, перед тем, как покинуть мою комнату, папа что-то говорил о благотворительном обеде или каком-то вечере, на котором им с отцом и дедом надо быть, и со мной останется Грэм. Ноги сами понесли меня в спальню к брату. Еще бы — он все знает, он поймет, он позовет на помощь.

Перевожу дыхание, и сам зачем-то вцепляюсь во все еще поглаживающие мои ладони пальцы.

— Я тогда не знал, что первая течка выбрасывает в кровь едва ли не самое большое количество гормонов за всю жизнь. Больше разве что при рождении ребенка. Как не знал, что просить альфу о помощи, когда от твоего тела идет неконтролируемый призыв — самое плохое, что можно придумать.

— Он тебя?.. Хави…— слышу полный неверия и боли шепот и открываю глаза, чтобы поймать свое отражение в черных зрачках ставших за последнее время родными глаз и понять, ради кого и ради чего я веду свою тонкостенную лодочку между Сциллой стыда и Харибдой одиночества.

— Не успел. Дед неожиданно вернулся. Он и оттащил потерявшего рассудок Грэма от меня. Но хватило и поцелуев, чтобы мое собственное тело начало меня убивать. Это был первый раз, когда я очнулся в стерильном боксе. Было очень страшно и тоскливо. Никого не было рядом. А когда разрешили посещения и появился папа… — в горле пересыхает. Закашливаюсь. Долго, надсадно. До мушек в глазах от невозможности вдохнуть. Нет, мое дорогое тело, не предавай меня хотя бы сейчас, когда я так близко подошел к произнесению вслух того, что столько лет скрывал.

— Не надо, — останавливаю явно напуганного моим видом мужа, готового нажать на кнопку вызова персонала. — Сейчас пройдет. Просто в горле пересохло.

Мне вручают стакан с водой, но смотрят при этом так, что готовы лично выпаивать. Ну уж нет, я не беспомощное создание. Делаю пару глотков.

— Я болен, но пить пока что в состоянии сам, — выходит неожиданно резче, чем я сам того хотел.

— Прости, — извиняется Колин. — Просто…

— Давай я продолжу, пока не растерял остатки смелости, — вновь закрываю глаза и прикусываю губу. Стоило озвучить про смелость, как она тут же испарилась.

— Ты храбрее всех, кого я знаю, — он опять берет мои руки в свои. — Но как бы я хотел, чтобы в твоей жизни не было событий, так тебя закаливших.

— Ты не понимаешь, — качаю головой, — я — не герой и не храбрец. Я подвел всех. Папа сказал, если бы не моя болезнь и несвоевременная течка, то Грэм бы ни за что так не поступил… Из-за меня отношение деда к нему испортилось, а ведь Грэму с таким трудом удалось вернуть его благосклонность после моей же выходки с полетами. И брат — не чудовище, а всего лишь не совладавший с собой подросток. Что всему причиной мое тело и раннее созревание. Папа очень боялся синхронного взросления, если дети будут разнополыми, потому и завел нас с такой приличной разницей в возрасте. А я так подвел его. И потому должен понять и простить старшего брата… никто бы не удержался в такой ситуации. Папа попросил никому не рассказывать о случившемся. Ради семьи. Ради того, чтобы все стало, как раньше. Таким просьбам не отказать. Особенно, когда сам хочешь забыть и жить по-прежнему. Грэм извинился… я даже поверил. Вот только… Как моя жизнь теперь была невозможна без лекарств, так и мечта о том, что все будет, как раньше, стоит только этого пожелать и сделать, как говорит папа, оказалась несбыточной… Мой самый лучший старший брат умер для меня тогда, когда на первое после моей выписки из больницы Рождество сказал, что не может забыть мой запах и просто дождется, когда я повзрослею, чтобы завершить то, в чем ему помешал дед.

— Почему… — я угадываю, о чем будет вопрос, и подношу руку к губам альфы. Ничего не говори пока, Колин, иначе я опять замолчу. Теперь уже от стыда за то, что не сказал.

— Не мог. Даже деду было невозможно признаться. Он бы выгнал Грэма, а значит, семья лишилась бы всех наследников. Со мной все было ясно — дай бог, переживу тридцатилетие. И младших братьев у меня нет. После беременности мной, папа оказался неспособным на еще одно зачатие. Расписанный им во всех красках развод из-за того, что корпорации Обри нужен новый наследник, а старый муж-омега не может его родить, казался мне сущим кошмаром. Когда на кону семья и на твоих плечах лежит ответственность за ее сохранение, молчание становится золотом высочайшей пробы. Я никому не мог рассказать… Да и на людях брат вел себя пристойно. Если что и могло показаться подозрительным, то все обычно списывали на меня и омежью склонность тренироваться в обольщении и кокетстве на членах семьи. Как у нас в обществе относятся к омегам, которые заявляют об изнасилованиях и домогательствах во время течки, можно не говорить. Это, в лучшем случае, повод для шуток. А мне нужно было учиться жить со своим диагнозом, подбирать подходящую терапию, проходить изнурительные тесты и процедуры. Легче было забыть. Не искать правых и виноватых и не провоцировать своим видом старшего брата. Я почти поселился в аэроклубе вместе с дедом и Шмидтом. С семьей виделся только по праздникам. Школу пришлось оставить. Когда несколько месяцев в году проводишь в больнице — не до школьных друзей и социализации… Но дед сделал все, чтобы я не чувствовал себя обделенным и ущербным. А в больнице я познакомился с Микки Морстеном и он стал моим лучшим другом и братом по духу. Все постепенно входило в колею. О том, что со мной произошло, напоминали только ночные кошмары. Но это такая малость по сравнению с шансом спасти семью от краха… Тем более, что с каждым годом они мне снились все реже. Я забыл о данном Грэмом обещании, но на похоронах Джереми Обри мне об этом напомнили. Мне было шестнадцать, когда обращенные на меня взгляды брата вновь стали раздевающими и жаждущими. Три с лишним года я жил, как на спящем вулкане. И этот вулкан проснулся в тот день, когда я должен был приехать подписать брачный контракт. Тогда только авария спасла меня. На свадьбе он заявил, что сдал тесты и мы совместимы на восемьдесят девять процентов и прибавил, что я сам приползу к нему, как только мне станет хуже. Но окончательно Грэм сорвался, когда увидел фото с волейбольного матча. Он заявился ко мне тем утром, и я не смог отбиться или сбежать. Он… он прихватил мою шею зубами, и все могло бы кончиться куда хуже, если бы не Луи, который его спугнул. Тогда я не заметил на себе никаких следов, иначе сразу же обратился к врачу и в полицию. И… тебе тоже не мог рассказать… прости, — замолкаю, потрясенный тем, что все-таки смог открыться.