Я боюсь поднять на него глаза и смотрю только на наши переплетенные кисти. Жду его слов.
— Не за что извиняться, воробышек, — глухо произносит Колин. — Твоей вины нет ни перед твоей семьей, ни, тем более, передо мной. Все ровно наоборот. Как бы ты мог открыться мне тогда? Разве я заслужил твое доверие, если только и делал, что бросался обвинениями и подозревал тебя в изменах?
— Я тоже постарался… скрывал ущербность.
— Ущербность? — снова слышу в голосе сталь. — Уму непостижимо. Ты скрывал ущербность? Да. Но не свою. Ущербность людей, по какому-то странному стечению обстоятельств называвшихся твоей семьей. Ущербно обвинять больного ребенка в скотском поступке другого. Ущербно закрывать глаза на домогательства. Ущербно решать с помощью ребенка денежные проблемы и вешать на него чужие грехи и тайны, обставив все так, что ребенок это годами в одиночку тащил, как только не надорвался. И что получил взамен? Фальшивого мужа и сомнительное звание спасителя семейной фирмы? Посмертно, потому как этот самый муж едва тебя не убил?! Господи, воробышек…
Он обрывает свою речь, вскакивает и отходит к столу. Какое-то время барабанит пальцами по гладкой пластиковой поверхности, не поворачиваясь ко мне.
— Я выдумывал много всякого, но и представить не мог… что было на самом деле… и откуда в моем хрупком омеге столько сил, раз он может выдержать такое и сохранить веру в людей, независимый характер, открытые миру глаза и готовность помочь? — он оборачивается. Такого взгляда у Колина Сторма я никогда прежде не видел — в нем и напряжение, и мука, и решительность, и нежность и еще что-то, чему никак не удается подобрать точного названия. — Прости меня, Хави. За подозрительность, за слепоту и самонадеянность. За затею с браком. За то, что навел твоих родителей на мысль о нем. Одно твое слово — и я уничтожу всех, кто внушил тебе, что ты неполноценен и можешь быть разменной монетой в бизнес-играх, а домогательства брата — плод омежьего живого воображения.
Ошарашенно молчу. Я слишком потрясен его словами — не знаю, ожидал жалости, осуждения, обещания, что все будет хорошо, но не такого. Ни такой страсти, ни такого гнева, обращенного на мою семью и… на него самого. А теперь он ждет моего ответа, словно я судья на этом странном суде и мне надлежит огласить приговор.
— Мне не нужна месть и война, — Колин недовольно кривится, но слегка кивает.
— Мне… не нужен фальшивый муж и эрзац-брак, — медленно вдыхаю, — я ошибся, когда думал, что они помогут мне избежать внимания Грэма… Поэтому у меня к тебе только одна просьба.
— Говори, — тело мужа напряженно замирает, а глаза делаются тускло-серыми, словно из них кто-то высосал огонь жизни.
— Помоги забыть, что у нас фиктивный брак, — картинка перед глазами расплывается… черт бы побрал эти слезы, появляются в самый неподходящий момент… — Ой!
— Да будет так, Хави, — шепчет Колин, легкими, почти невесомыми поцелуями прикасаясь к моим мокрым щекам, нарушая этим кучу лечебных предписаний, — да будет так…
====== Глава тридцать четвертая ======
За этими нежностями нас застает профессор Морстен, оставшийся на ночное дежурство. Естественно, наша безголовая беспечность приводит дока в ярость. Колина выставляют вон, не слушая никаких оправданий и запрещая приближаться ко мне еще неделю, а я получаю внеочередные тесты и экстренную дезинтоксикацию. Приходится подчиниться, все равно мои возражения, что я нормально себя чувствую, никто не слушал. Дока еще и муж поддержал, мол, нечего, тебе, Хави, говорить глупости, слушайся старших — целее будешь. У, я тебе это припомню. Возвращают меня в палату уже под утро. И, разумеется, узнать, откуда у мужа фонарь под глазом и что он делал, когда я ему звонил — не у кого.
— Не обижайся, — наконец, оттаяв, и убедившись, что теперь со мной все в порядке, профессор, снимает суровую маску деспотичного лечащего врача. — Еще успеешь наговориться и нацеловаться. Жалко будет, добившись такого прогресса, откатиться назад.
Киваю. Вы правы, профессор. Пусть Морстен и говорит о наших прерванных объятиях, я принимаю его слова совсем на другой счет. Эмоциональное напряжение, захватившее меня во время моей исповеди, спало и начинают подтачивать сомнения — а было ли действительно нужно раскрывать свои тайны? Тем более, просить мужа… о таком. Вдруг им просто руководит ответственность и чувство вины за «чуть не убил», а я навязываюсь? И как я соберу свою душу на куски, если тесты ожидаемо укажут на несовместимость, а до Дня Благодарения я привыкну считать супружество настоящим?
— Рутгер, — обращаюсь я без привычного «профессор», потому что хочу попросить его о помощи, прежде как человека, а потом уж как врача. — Мне нужна помощь…
Доктор задумывается, выслушав просьбу целиком, но обещает найти нужного мне человека как можно скорее.
Часы показывают пять пополудни, когда я окончательно просыпаюсь. Ох, как же трудно войти в нормальный режим, когда то процедуры, то бессонные ночи, то еще что-нибудь. Решено, с сегодняшнего дня — никаких ночных посещений и звонков. Надо сделать все, чтобы поскорее выбраться отсюда на волю. Вызываю дежурного медбрата. Он проводит тесты, после чего сообщает, что сегодня к моей терапии подключают лечебную физкультуру. Ура. А то вчерашние четыре шага в сторону мужа отняли у меня кучу сил. И бицепсы куда-то спрятались, не руки, а спагетти какие-то. Пора браться за себя всерьез.
— Дайте лучше ходунки, — мотаю головой, увидев коляску. — Раз уж у меня лечебная физкультура, почему бы не начать прямо сейчас? Идти же недалеко.
— Вы эти десять метров и за десять минут не пройдете, мистер Сторм, а так — десять секунд… — берется увещевать меня медбрат, но я непреклонен. Какие десять минут? Максимум пять.
Чувствую себя победителем, когда умудряюсь дойти до спортзала за три минуты, держась за хромированную шкандыбайку. Все не так уж и плохо. Улыбчивый физиотерапевт нисколечки не ругает меня за задержку, наоборот, заявляет, что давно ему не попадались такие живчики. Но обратно идти уже не могу — слишком устал, восстановительные упражнения, при всей их простоте, вымотали меня. Только желанный отдых остается недостижимой мечтой, потому что в палате, оказывается, меня ждет посетитель.
— Пап, я сейчас не готов ни о чем говорить. Мне нужен отдых, — покорно позволяю медбрату нацепить на себя кислородную маску и пару датчиков, может, хотя бы это вынудит родителя уйти.
— Ничего, дорогой, отдыхай. Я подожду, сколько нужно.
Еще не легче. Папе срочно что-то понадобилось и пока он свое не получит, вряд ли уйдет. А мне на него смотреть — лишний раз напоминать себе о скандале с документами на развод и ночном разговоре. Никаких нервов не хватит. Ей богу, если б передо мной был посторонний человек, я бы решил, что таким образом меня хотят свести в могилу раньше времени. Но это папа. Вряд ли он желает мне зла. Просто у него всегда были какие-то свои понятия об уместности. Минут десять ничего не происходит, потом папа решается на разговор.
— Ты имеешь право злиться на нас с отцом. Мы поторопились, предложив тебе очевидное решение вот так, с порога. Поверь, ни я, ни Даррен не ожидали, что у вас с Колином может возникнуть взаимная симпатия. Но, Ксавьер, ты же сам понимаешь… — хорошо, что мои руки укрыты и родитель не видит, как сжимаются мои кулаки. Только боль от коротких, впивающихся в ладони ногтей, дает мне чувство реальности и не позволяет окунуться в прошлое, когда за таким «сам понимаешь» следовали слова о моей неполноценности и причастности к сложному финансовому положению брата, и меня придавливало от чувства вины и стыда, за то, что я такой, какой есть, и я соглашался на все, только бы оказаться семье полезным.
— … надолго ли хватит твоего мужа? Ты подумал, что такому человеку, как Сторм, будет нужен здоровый наследник, и даже не один? — папа выразительно выгибает тщательно оформленную по последней моде бровь. — Или о том, что станет с тобой после истечения срока брачного договора? Куда ты пойдешь?
