Послышался мат. Что красные, что белые — и те и другие умели ругаться с одинаковой лихостью.

   — Рота-а... — послышался тихий напружиненный голос с правого фланга, и Созинов напрягся — это был голос командира роты, оставшегося с ними, полковника с изувеченным, обгоревшим в огне лицом, носившего древнюю княжескую фамилию. — Пли!

Грохнул винтовочный залп. Василий Созинов стрелял в усатого, темнолицего человека, одетого в длинную кавалерийскую шинель, по виду рабочего, и верно, он был рабочим — руки у него были огромными, сильными, не руки, а клешни. Созинов, по обыкновению, не промахнулся, и темноликий работяга, остановившись, всадил штык винтовки в землю, как лопату, и замер, держась за оружие, словно за костыль. Рот у него открылся, на подбородок выбрызнула кровь.

Красноармеец накренился в одну сторону, потом в другую — ноги не держали его, — он изо всех сил пытался устоять на земле, но тело его стало непокорным, ватным, и он тихо сполз вниз. Созинов поспешно перевёл взгляд на брата — уцелел ли тот после залпа?

Егор, набычившись, с согнутой спиной и выставленной слишком далеко вперёд рукой с наганом продолжал идти. В груди у Василия зажёгся обрадованный костерок: жи-ив курилка!

   — Ро-ота, — вновь послышался тихий, натянутый как струна голос полковника, — пли!

Ударил второй залп. Ошалелый ветер, взвизгнув, унёсся вверх, следом за ним в небеса прыгнуло и снеговое облако. Горсть снежной крошки всадилась Василию в лицо, тело его приподняла неведомая сила, попыталась выковырнуть из окопа, но Созинов упёрся одной ногой в твёрдую, будто отлитую из железа, стенку, другую ногу развернул так, чтобы ребро подошвы слилось с землёй, в следующее мгновение его вновь притиснуло к железному боку окопа.

Второй залп был удачнее первого — красноармейская цепь уменьшилась на треть. Егора залп не тронул, он как шёл, так и продолжал идти на залёгшего противника. Василий обрадованно покрутил головой: молодец, брательник, устоял...

Сам Василий в этот раз подбил рыжебородого простоватого мужика, широко распахнувшего рот. Мужик не выдерживал быстрого шага наступающей цепи, задыхался, хлопал на ходу губами, тряс бородой, захватывал воздух, из глаз у него лились слёзы — ему бы лечь где-нибудь в сторонке на землю, отдышаться, но вместо этого рыжебородый хрипел, на ходу отчаянно дёргал затвором винтовки, вышибая из ствола горелую гильзу и загоняя новый патрон, вёл стрельбу по залёгшей цепи.

Одна из его пуль всадилась в землю около самого лица Созинова, взбила мёрзлый фонтанчик, брызнувший подхорунжему прямо в глаза. Хорошо, успел зажмуриться.

Залпов больше не было — залёгшие стали стрелять без команды, в нескольких местах уже завязалась рукопашная схватка, люди молотили друг друга прикладами, пытались пускать в ход штыки...

Егор Созинов не дошёл до брата нескольких шагов, Василий выпрыгнул из окопчика, покачнулся, оскользаясь на наледи, взмахнул рукой и выкрикнул что было силы:

— Братка!

Егор увидел его, улыбнулся зубасто, обрадованно, махнул рукой ответно.

В это время сбоку, из лежащей цепи, выстрелил штабс-капитан с перебинтованной головой, на которую не налезала папаха — слишком толстой была повязка, — чтобы шапка хоть как-то держалась на голове, штабс-капитан разрезал мех сбоку по шву ножом.

Пуля всадилась Егору в грудь, он остановился с изумлённо открытым ртом, в следующее мгновение на губы ему выбрызнула кровь — пуля штабс-капитана повредила внутри что-то важное, перерубила нерв или артерию. Ноги у Егора подогнулись.

   — Братка! — кинулся к нему с отчаянным криком Василий, остановился, развернулся лицом к своей роте, к штабс-капитану, которого можно было увидеть издали: слишком приметной была его перебинтованная голова, передёрнул затвор винтовки и выстрелил в штабс-капитана.

Не попал. Василий передёрнул затвор снова. Выстрелить вторично не успел. Пуля, выпущенная из красноармейской цепи, оглушила его скользящим ударом в голову, оторвала ухо и, забусив воздух красной сыпью, растворилась в пространстве. Следом принеслась вторая пуля, всадилась Созинову в затылок, сбрила кожу вместе с волосами, и Василий полетел на землю.

   — Братка! — просипел он незнакомым шёпотом, приподнялся и, всаживаясь ногтями в землю, сдирая их, отрывая от пальцев, пополз к Егору.

   — Братка!

Егор был ещё жив. Он также нашёл в себе силы — приподнялся, вывернул голову, жадно глядя на Василия. С губ Егора текла кровь. Он шевелил ртом, что-то пытался произнести, но что именно хотел сказать, угадать было невозможно. Оторвал пальцы, вместе с кровью примерзшие к обледенелой поверхности земли, ответно протянул руку. Над головой Егора свистнула пуля, прожгла шапку, та, дымящаяся, покатилась по полю, пыся вонючим сизым чадом, — на шапке загорелась мерлушка.

   — Братка! — вновь призывно просипел Василий.

Ему плевать было на то, что они с Егором очутились на разных полюсах жизни, что кровь у них в жилах ныне течёт разная, у одного красная, у другого белая — всё равно эта кровь влита в них одним отцом и одной матерью, и боль они ощущают одинаково, и по дому тоскуют с равной силой, что Василий, что Егор — тянет их Зайсан, снится во сне и рождает в глотке тёплые слёзы.

Василий сделал несколько отчаянных гребков по земле. Пока полз, в него всадилась ещё одна пуля, перебила хребет, Созинов вскрикнул от боли и в то же мгновение почувствовал, какими чужими, тяжёлыми сделались у него ноги. Он ткнулся лбом в лёд, разбил голову до крови, потом закусил губы и, вонзаясь пальцами, ногтями в лёд, протащил своё тело на полметра вперёд, замер, затем протащил тело ещё чуть... Всё ближе и ближе к Егору.

   — Братка! — выдохнул он сдавленно, выплюнул изо рта набившуюся туда кровь, собрался с силами — оставалось их в нём совсем немного — и сделал ещё несколько резких отчаянных движений, подтягиваясь к Егору.

А у Егора угасали, делались тусклыми, безжизненными глаза. Кровь, залепившая ему губы, на морозе остыла, превратилась в кисель, сползла тягучей страшной массой на подбородок. Рука, которую он тянул к брату, упала. Егор согнулся, упёрся пальцами в землю, но, видно, тяжесть, которая тянула его вниз, была непосильной, он не мог ей сопротивляться, и Егор согнулся, ткнулся головой в мёрзлый, покрытый чёрной ледяной коркой комель глины.

Василий подполз к брату, притиснулся своей головой к его голове, прохрипел что-то бессвязное, жаркое, и сам не разобрал, что произнёс, да это и неважно было, важно, что Егор услышал его голос, и если не разобрал слова, то разобрал тон, которым они были произнесены, — тёплый, ободряющий, каким к брату только и можно — и нужно — обращаться. Василий обхватил Егора за плечи, прижал к себе и затих.

Стрельба тем временем угасла, люди рубились теперь шашками, штыками, ножами, гвоздили друг друга прикладами, ахали, матерились, сопели, за первой красноармейской цепью накатилась вторая, включилась в дело, и вскоре никого из офицерской полуроты не осталось в живых, ни одного человека...

Созинов почувствовал, как дёрнулся и затих Егор, бульканье в его горле участилось, громко лопнул невидимый пузырь, и голова старшего Созинова поплыла в крови.

«Всё, — понял Василий, — отмучился брательник... Всё! Ах, братка!»

Через несколько минут не стало и Василия. С небес, с головокружительной верхотуры на землю вновь сорвался ветер, пробормотал что-то умиротворённо, довольно, потом, поняв, что здесь ему делать нечего, всё сделали без него, взвыл и унёсся в дальний угол поля.

Дневная темнота сгустилась. Наступал вечер. Пошёл тихий, медленный снег, через некоторое время накрыл убитых белым пухом, будто саваном.

Корнилов вместе со своей армией отступал к Екатеринодару — богатому, сытому, хлебному городу, наполненному малиновым звоном церковных колоколов, пахнущему пшеничными караваями и калачами.

Армии требовался отдых — люди устали. Ледяной поход, ежедневные стычки вымотали их.

В станице Ольгинской к армии примкнули пятнадцать девушек-прапорщиков, Корнилов распорядился зачислить их в разведотдел. Девушки уже целую неделю мотались по югу России в поисках корниловских частей, прибыли они из Москвы, где окончили Александровское военное училище и получили специальность пулемётчиц.