Началось формирование Добровольческой армии. Донской атаман Каледин был против создания армии, он вообще стоял за отделение Дона от России и за превращение здешних земель в самостоятельную республику, Корнилов же не был склонен распылять Россию, делить её на куски и крохи, о чём не преминул сказать атаману в лицо.

Тот покраснел, ответил генералу, резко ответил — заявил, что Корнилов мечтает стать диктатором.

Корнилов вскочил с места, неистово рубанул рукой воздух:

— Хан, где моя палка и папаха?

Хан Хаджиев молча подал генералу палку и папаху.

— Пошли отсюда! — Корнилов громыхнул палкой о пол, с яростью всадив её в паркет, и исчез за дверью.

На следующий день Добровольческая армия снялась с места — Корнилов решил передислоцировать её в Ростов.

Там штаб армии разместили в богатом особняке купца Парамонова, рядом со штабом Корнилов снял квартиру для своей семьи, которая находилась с ним.

Едва Добровольческая армия покинула Новочеркасск, как под Калединым зашаталось кресло: революционно настроенные казаки провели свой съезд, приняли резолюцию, записали в ней, что Донской областью должен управлять военно-революционный комитет, а генералу Каледину пора бы и честь знать... Удар атаману был нанесён оглушительный.

Двадцать девятого января 1918 года Каледин застрелился.

Оставаться на Дону было нельзя. Восьмого февраля Корнилов отдал приказ армии покинуть Ростов. Из города уходили едва ли не со слезами...

...Василий Созинов лежал в мелком, наспех вырытом окопе и ловил на мушку накатывающуюся цепь солдат, чьи папахи были украшены полинявшими красными ленточками, пробовал пальцем холостой ход спускового крючка, думал о том, что винтовка у него совсем стала старая, такой уже не воевать нужно, а гвозди заколачивать, но другого оружия в роте не было, поэтому приходилось довольствоваться тем, что имелось.

Цепь красных молчаливо, страшно накатывалась на окопы белых. Было тихо. Пока ещё не прозвучало ни одного выстрела. Созинов переводил мушку с одного бегущего солдата на другого, задерживал в себе дыхание, готовясь произвести выстрел, потом переводил на третьего.

Половина созиновской роты была оставлена в этой промёрзлой, насквозь продутой лютыми ветрами кубанской степи для прикрытия, всем оставшимся суждено было погибнуть. Зато основные силы, ушедшие с генералом Корниловым, будут целы. Дул сильный ветер, подвывал тоскливо, сшибал сухие, хрустящие былки, волок их по твёрдому спёкшемуся снегу, больно щипал кожу на лице, но Созинов боли не чувствовал.

Пошевелился в окопе, почувствовал, что одеждой примёрз к земле, что-то цепко ухватило его за шинель, не оторваться. Неожиданно по груди прополз холод, проник в самое сердце — прямо на Василия, упрямо нагнув голову и прокалывая глазами пространство, шёл родной брат Егор.

У Василия даже дыхание перехватило — вон что, оказывается, получается... Они с братом теперь находятся по разные стороны фронта, они — враги! Губы у Василия дёрнулись, поползли в сторону, он всадил зубы в нижнюю, твёрдую от холода губу, прокусил до крови...

Но крови не почувствовал — ни солёного вкуса её, ни тепла. Он поддел напружиненную, костлявую от недоедания фигуру Егора мушкой, привычно задержал в себе дыхание. На глаза ему наползла влажная пелена: Созинов понял, что в брата своего он не сумеет выстрелить. Не готов.

Скосил глаза в сторону. В снегу, в мелких промерзших окопах — больше вырыть не удалось, слишком твёрдой была спёкшаяся от студи земля, — лежали его товарищи по офицерской роте: штабс-капитан Косьменко — старый сослуживец, знакомый ещё по КВЖД, подполковник Красников, который охранял границу на «чугунке», как все в ту пору звали все железнодорожные магистрали, юный прапорщик Печников — студент из Пскова, получивший офицерское звание уже здесь, в Добровольческой армии, подхорунжий Саенко — донской казак, награждённый, так же как и Созинов, тремя солдатскими Георгиями, выбившийся в офицеры из рядовых.

Залёгшая цепь молчала. Идущая цепь также молчала. Каждый человек, находящийся на этом промороженном поле, ждал, когда же тишина рухнет, когда же раздастся первый выстрел.

Когда он раздастся — будет легче.

До столкновения оставалось совсем немного — несколько мгновений. Василий Созинов смотрел на брата, идущего на него, и вспоминал брата Ивана, погибшего на КВЖД. Какой всё-таки жестокой оказалась жизнь, разметавшая их не то чтобы по разным углам, а просто выдавшая им на руки разные наборы игральных карт... У каждого оказалась своя судьба.

Созинов ощутил, как в нём вновь возник холодный колючий комок, пополз по телу, причиняя боль, Василий задержал в себе дыхание — ему показалось, что на глазах у него проступили слёзы... Всякие слёзы — это признак слабости. Он промокнул глаза рукавом шинели.

Наступающая цепь продолжала приближаться, до неё осталось совсем немного. Тишина сделалась ещё более гнетущей. Даже ветер, простудно посвистывавший, и тот стих, перестал носиться над землёй. Тёмное небо набрякло пороховой темнотой, низины, покрытые снегом, сделались чёрными. Созинов пожевал зубами окровяненную нижнюю губу и не ощутил боли.

До Егора оставалось всего ничего, метров двадцать, Василий поймал себя на мысли, что ему хочется вскочить и, раскинув руки в стороны, кинуться навстречу брату. И плевать, чем тот встретит его — объятьями или выставит перед собой оружие, всё-таки брат — это брат, родная кровь, близкий человек. А брат против брата не должен идти. Василий вновь отёр рукавом шинели глаза, затем потёр пальцами щёки — совсем онемели.

Он прищурился — захотелось получше рассмотреть лицо Егора. Егор постарел, был небрит, в щетине поблескивала седина, и судя по тому, что он держал в руке наган, а шинель его была крест-накрест перечёркнута кожаными ремнями, старший брат занимал у красных командную должность. Василий ощутил некое удовлетворение, будто сам в люди выбился, хотя выше взвода у него под началом не было. И не будет.

Странное дело — отсутствовало привычное чувство опасности, а ведь оно обязательно возникало в Созинове перед всякой стычкой, так бывало всегда, а сейчас этого ощущения не было. Словно бы война кончилась, и на них, примерзших к снегу, распластанных, наступает не вражеская цепь, ощетинившаяся винтовками, а обычная шеренга деревенских мужиков, любителей выпить, а после выпивки сойтись в кулачном бое.

Сверху, с небес, свалился ветер — сверзнулся тяжёлым мешком-сидором, набитым морозной пылью, снегом, твёрдым ледяным пером, хлопнулся о твердь с гулким страшным звуком. Лицо Василия Созинова обдало холодом, ноздри защипало, и он почувствовал, что жёсткая, укатанная студью до чугунной прочности земля не так прочна, как кажется, она запросто может разверзнуться, и на то есть причины... Где же это видано, в каких кущах, в городах и весях каких, чтобы брат шёл на брата с винтовкой? А сын на отца, дед на внука... Нигде, ни в одном углу мира такого нет.

Ветер, свалившийся с облаков, загоготал, загугукал по-лешачьи, свился в жгут и пошёл плясать по полю. Красноармейская цепь, сталкиваясь с ним, замедляла ход, кренилась, некоторые падали на колени, но тут же поднимались вновь и устремлялись вперёд, на залёгшую цепь...

Им бы за одним столом сидеть, тосты друг за друга произносить, а они бездумно палят из винтовок, угомониться никак не могут. Облака раздвинулись на несколько мгновений, осветились слабым мерцающим светом и тут же сомкнулись вновь, сделались плотными, пороховыми, тёмными... Но и этих мгновений было достаточно, чтобы на душе сделалось спокойнее. Созинов поймал в прицел согбенную фигуру брата — лицо Егора приблизилось, укрупнилось, левая щека у него была белой — подмёрзла, к подглазьям прилипли льдинки — туда натекли и застыли слёзы. В Василии что-то дрогнуло, возникла жалось, и он поспешно отвёл ствол трёхлинейки в сторону.

Над головой его вновь раздался гогот — это опять пронёсся лютый ветер, соскоблил с земли ледяную корку, измолол её в жёсткую стеклянную пыль, обсыпал головы лежащих людей, остатки щедрой пригоршнью швырнул в глаза тем, кто шёл в атаку на лежащую добровольческую цепь.