В конце концов я стал заикаться.

А Тампет хохотал.

По вечерам, когда я в одиночестве вычищал бадьи в отхожем месте, я декламировал отрывки из святого Фомы и, пытаясь избавиться от своего выговора, раз по пять произносил одну и ту же фразу.

Однажды вечером каноник схватил меня за шиворот.

– Ковен, принудительные работы выполняются молча!

Каноник дал мне сильный пинок под зад. Я встал и снова принялся за работу. Вернулся мыслями к Сенеке, чьи слова по-прежнему вертелись у меня в голове. Один из приятелей по общей комнате, Луи Террье, стал очень ценным товарищем. Он был лучшим латинистом в нашей стае. Он рассказал мне еще об одном сочинении философа под названием «О милосердии», а также о стоицизме. Там, где удары сыплются градом, стоицизм вполне может стать спасительной доской. Я решил раздобыть сочинение с таким привлекательным названием.

Однажды в июньский полдень, через два года после моего поступления в коллегию Монтегю, мой друг Луи и я сам удостоились высокого отличия. Впрочем, уже давно ходил слух, что кого-то из нас выберут для ответа на публичном уроке в присутствии князей Церкви. И назвали имена прелатов, нагнавшие на нас страху.

В связи с предстоящим уроком я подошел к двери кабинета, куда меня призвали, дабы предварительно расспросить. Открыл мне Беда. Исходивший от него кислый молочный запах вносил свою неприятную лепту в тяжелый и затхлый воздух. Блеклые глаза старого ректора глядели на меня сквозь щелочки прищура; некоторое время он стоял неподвижно, и только пальцы его пухлой ручки дергались, словно стремились попасть в ритм веселого мадригала. Внезапно он схватил меня за шиворот и медленно втащил внутрь. Свеча, закрепленная на чернильнице, источала слабый свет. Взгляд Беды был устремлен на раскрашенную деревянную статую святого Себастьяна. Кивая головой в сторону мученика, он, казалось, поддакивал ему. Тут под сенью статуи, куда не падал свет, я заметил некую личность.

– Давайте, Ноэль, покажите, на что он способен, вы же умеете, а мы посмотрим.

Голос был сладок, хотя в нем явственно звучали повелительные и даже настороженные интонации. Такой голос свидетельствовал о высокой должности своего обладателя. Я не видел стоящего в темноте, только его скрещенные на животе руки. Указательный палец на правой руке украшала массивная золотая печатка.

На этом собеседовании Ноэль Беда расспрашивал меня не только о вере, но и моей глубоко личной жизни. Начав с похвал, он резко, с необычным для него рвением, взял меня в оборот. Он заставил меня рассказать о моем пристрастии к чтению и о любимых книгах, о том, какие мне нравятся женщины и какие мужчины, как я люблю Христа. Схватив меня за загривок, Беда заставил меня преклонить колени и ткнул носом в деревянную раскрашенную статую святого Себастьяна, украшавшую кабинет. С той минуты я перестал понимать, что происходит.

– Являешься ли ты, как и он, воином Христовым? Воистину ли ты встал на сторону Христа? Предашь ли ты своих соучеников во имя главенства божественного права? – выкрикивал Ноэль Беда.

– Да, да, – повторял я, в отчаянии от тягостного ритуала.

Беда отпустил меня. Я был изнурен, вымотан.

– Достаточно, Ноэль. Мы довольны этим мальчиком, – проговорил человек в полумраке.

Я увидел, как на указательном пальце, направленном в мою сторону, блеснула печатка.

Я никогда не забуду, что их не заинтересовали ни мои знания, ни моя вера. Ибо они обрушили на меня град неожиданных и докучливых вопросов. Я мог бы внятно прокомментировать Послания Павла, привести примеры из Августина, к трудам которого с недавнего времени во мне пробудилась склонность. Но нет, своими беспорядочными вопросами Беда обрек меня на настоящую пытку.

«Изучение Писания требует двух вещей: как определить то, что надо истолковать, и как рассказать о том, что уже истолковано». Сей превосходный совет дал святой Августин. Однако мне казалось, что его блестящую мысль постыдно извратили: Беда неустанно заставлял излагать то, что уже истолковали другие, и не учил, как надо толковать. Следовательно, любое открытие исключалось. Когда я мусолил эту мысль, ко мне подошел каноник и сказал, что из Нуайона прибыл мой брат Антуан и привез срочное послание от нашего отца.

Брат неловко обнял меня. Я получил разрешение погулять с ним по улицам Парижа.

– У отца неприятности, – сказал он мне, – его обвиняют в том, что он обокрал Церковь… Ему надо помочь.

Чувства мои не всколыхнулись. С тревогой я спросил, позволено ли мне будет завершить учебу.

– Насколько мне известно, Церковь не станет отбирать у тебя твой доход. Но папа говорит, что тебе было бы полезнее заняться изучением права.

– А я, а мое желание, братик? Нет, я выбрал веру, это моя вера. Старик хочет, чтобы я стал, как и он, мошенником и вором! Он получает бенефиции от нескольких приходов сразу, в ущерб тем, кто имеет на них больше прав, чем он. Я отказываюсь подчиняться этой крысе! Если тебе нравится, можешь продолжать лизать ему задницу.

Когда я расстался с братом на пороге коллегии Монтегю, он выглядел печальным и встревоженным.

Однажды, после утренней молитвы, Ноэль Беда подошел ко мне и велел следовать за ним в его кабинет. Меня охватило отвращение, но не из-за гнусного запаха изо рта, к которому я привык. Это чувство возникало у меня каждый раз, стоило мне оказаться рядом с ректором. Во время собеседования, когда меня, прижав губами к чреву святого Себастьяна, подвергли длительному допросу, я почувствовал, как Беда потерял власть над собой; об этом свидетельствовало все: учащенное дыхание, руки, ерошившие мне волосы, и его вид по окончании испытания, изнуренный и удовлетворенный одновременно. Но я решил показать, как высоко я ценю оказанное мне доверие. Несмотря на неопрятный вид, Беда был на редкость добросовестен. В пределах установленных им правил, четких, хотя и спорных, он действовал беспристрастно. Он поручил мне посетить занятие на медицинском факультете Сорбонны, а потом по секрету сообщить ему, о чем говорят студенты. По слухам, производимые там вскрытия трупов преступников становились поводом для еретических высказываний. Ректор хотел получить обстоятельные сведения. Он сказал мне, что именно в таких местах вооруженная рука Церкви должна разить ересь без всякой жалости, в самом ее зародыше, ибо именно в них воспитываются люди, которым предстоит мыслить и рассуждать. Он напомнил мне, что эмиссар, присланный из Рима, выделил меня среди товарищей по коллегии, и теперь я определенным образом связан привилегированными узами с высшей земной властью: Римской церковью. Нехотя целуя руку Ноэля Беды, я думал, что эта связь, если, конечно, речь шла не о связи духовной, видимо, будет явлена мне однажды в более убедительной форме, но пока она очевидно ускользает от меня. Пробуждая тревожные вопросы, мне постоянно вспоминались многозначительное спокойствие Матюрена Кордье и самоуверенность и веселое богохульство его приятеля Рабле.

При виде своих ровесников с медицинского факультета Сорбонны меня охватило волнение. Судя по выражению их лиц, они готовились присутствовать при каком-то необыкновенном событии. Сознавать, что явился сюда шпионить, было очень неловко. Но разве я не сам согласился исполнить поручение, внести раздор в свой ум, боясь очутиться на достойном порицания берегу словесного потока?

Мое природное благоразумие требовало выждать, даже переждать скандал и сформировать взвешенное мнение.

На столе лежал труп; грудная клетка была вскрыта, на шее явно проступал след веревки. Кончиком хирургического ножа профессор показывал различные органы и называл соответствующие им планеты и гуморальные жидкости. Ничего нового со времен Галена. В зависимости от возраста, гуморы, кровь, слизь, желтая желчь и черная желчь пребывают в верных пропорциях, когда же какой-нибудь жидкости становится слишком много, тело начинает болеть. Профессор, как должно, соотносил географию человеческого тела с небесной географией в системе Птолемея. Я записывал как дилетант, размышляя, в чем его слова совпадают с незыблемыми истинами Писания и где здесь могут быть противоречия; неожиданно шепот заставил меня обернуться.