Сзади меня, в последнем ряду учеников, мой кузен Ги разговаривал с соседом, худым молодым человеком с жиденькой козлиной бородкой и сильным испанским акцентом. Чужестранец отчаянно вертелся и говорил все громче и громче. До меня долетали обрывки разговора. Я услышал, как он сказал, что профессор излагает далеко не все. Внезапно он вскочил и, закатив глаза, изогнулся, словно собирался плюнуть как можно дальше. И оглушительным визгом, пронзительным криком, с мгновенной сменой высоких и низких тонов, зазвучала речь, подобная стрекоту цикад, перебиваемому криком оленя. Казалось, этот голос состоял из нескольких голосов. Словно у его обладателя происходила ломка голоса.

– О мэтр! Мэтр! Да! Нет! Позвольте мне! Светила заставляют двигаться под оболочкой не одни лишь кишки… Дух, сердце, движение самого мира подчинено планетам! Бог это настоящая система сфер!

Окружавшие испанца студенты, среди которых был и Ги, шумно зааплодировали.

– Сядь, Мишель Сервет! От вас пахнет костром! Своими ослиными выходками вы ставите под угрозу наши занятия, – возмущенно воскликнул профессор, пытаясь перекричать гвалт.

Взметнув к потолку не только взгляд, но и тощую, с вытянутыми пальцами руку, испанец, казалось, повис на невидимой нитке, удерживавшей его в величественной позе, заставившей умолкнуть крикунов.

– Взметнись, о душа! Стань геометрией! Раздвинь пространство! Лети, соедини треугольник с кругом! Обними Создателя Формы. Будь вечна! О Бог!

Я был изумлен. Вокруг стояла мертвая тишина. Испанец сел, приняв отсутствующий вид равнодушного зрителя. В его сторону полетели первые оскорбления. То и дело улыбаясь, он, похоже, встречал колкости добродушно, даже с признательностью. Я посмотрел на Ги, и он меня узнал. Под шиканье и свист названный Сервет с восторженным видом покинул зал.

Раздраженный профессор завершил урок и, яростно воткнув в труп нож, вышел.

Когда студенты разошлись, я отправился в отхожее место и наткнулся на Сервета. Он стоял в расслабленной позе, подпирая стену, и с довольным видом курил пенкову трубку, выпуская мелкие колечки дыма.

– Ну, и как? – тягучим голосом спросил испанец.

– Чего ты хочешь?

– Неплохую я устроил заварушку, а?

– Я не уверен, что правильно тебя понял.

– Вот повод поговорить об этом. Пойдем к арагонцам.

– Нет, не сегодня, вечером мне надо приготовить урок о Троице…

– Ага-а, Троица! – нараспев произнес Сервет. – Давай вместе поговорим о Троице.

Испанец буравил меня взглядом так, словно вызывал на спор вплавь преодолеть Сену. Это мне понравилось. В конце концов, обращая инакомыслящих, я мог бы продолжать собирать сведения для Беды.

Он хотел, чтобы я называл его Мигель. Войдя в маленькую таверну, он спросил, почему он не видел меня раньше. Не имея причин чего-либо скрывать, я сказал, что учусь в коллегии Монтегю.

– А знаешь ли ты, Жан, что в Писании даже не упоминается о Троице? Знаешь ли ты, что это совершенно неудобоваримое блюдо, рецепт которого постоянно меняется?

– Мне не нравится твой наглый тон. Три в одном! В это нужно уверовать раз и навсегда! Один, Бог один, единая субстанция и три лица.

– Погоди! Если я не ошибаюсь, получается уже четыре. Четверица! – рассмеялся Сервет.

Решительно, таверны словно созданы для того, чтобы притягивать неприятности.

– Тс-с, не так громко, – прошептал я. – Послушай Мигель, вот уже тысяча двести лет, как три в одном является непререкаемым постулатом нашей веры. Его можно пояснить, в Новом Завете есть место…

Сервет оборвал меня:

– Нет, нет, в своем издании Эразм убрал это место, это фальшивка!

– Мигель, сей догмат является основой христианского вероучения! Как без него определить, кто такой Христос, – человек или Бог?

– Да ладно тебе! Троица – это плод фантазии одного из прошлых церковных соборов. Прежде чем стали придумывать догматы и писать труды, дабы объяснить, что является истиной, вера жила в сердцах и была едина. Из-за этого неудобоваримого учения верований стало столько, сколько есть людей.

– Нет, нет, Троица это сама вера! И она едина.

– А я тебе говорю, что вот уже тысяча двести лет христиан насильно кормят гнилым салатом, а Папа, защищающий эти враки, является самым гнусным животным и самым наглым сукиным сыном!

Все, кто нас окружал, умолкли. Необычайно довольный, Мигель улыбнулся.

– Настанет день, когда ты останешься один на один с твоим заблуждением, – сказал я ему.

Я встал, выскочил на улицу и торопливо зашагал прочь. Он нагнал меня.

– Жан, не сердись! Ты можешь оставаться правоверным католиком, но так или иначе в ближайшие годы об этом станут говорить!

Я упрямо шел вперед. Обогнав меня, Сервет преградил мне путь:

– Послушай, я не знаю, что тебе вколачивают в голову в Монтегю, но я уверен, что учиться, отгородившись от мира, словно летучая мышь, является не лучшим способом решать трудные загадки Бога, Единственного Бога, если я могу позволить себе так сказать… Идем со мной, мне хочется столько всего показать тебе.

Я заглянул ему прямо в глаза:

– Мигель, мне надо готовиться к экзамену. Возможно, благодаря этому экзамену я смогу изучать слово Божье и найти аргументы, чтобы ответить тебе.

– Какая прекрасная мысль! Скрестим шпаги по вопросам веры! Я жду тебя. Но почему ты смотришь на меня таким мертвенным взором?

– Будь осторожен, все, что сказано в этом мире, будет услышано. Будь осторожен, ибо тебе нравится то, что неугодно Богу. А я не хочу иметь таких друзей, как ты. Во всяком случае, в Париже.

Мигель Сервет задумался, а я ушел.

Солнце освещало двор коллегии Монтегю. Настоящее пекло. Многолюдное собрание пребывало в ожидании. Для высокопоставленных чинов Церкви из часовни вынесли и поставили скамьи. В глубине двора, на помосте, в ожидании своей очереди дрожали кандидаты. Я сидел, полностью сосредоточившись. Мой товарищ Луи с кем-то озабоченно обсуждал предстоящий экзамен. Я смотрел на наших судей. Они парились в одеждах из толстого сукна; от жары настроение их портилось.

С высокой трибуны Беда призвал собрание к порядку. Первым вызвали Луи Терье. Мне были известны его ораторские таланты, и я боялся сравнения. Луи вышел вперед и принялся без запинки декламировать латинский текст. Он блестяще завершил выступление, ученые экзаменаторы поздравили его. Беда вызвал меня и велел рассказать о Троице. Смущенный, я начал свою речь; мне казалось, что, выслушав испанца, я невольно осквернил свое выступление. Пытаясь побороть это ощущение, я представил себе, что сражаюсь с вспыльчивым Мигелем. Мне это удалось. Почтенные доктора теологии воззрились на меня; усталость на их лицах сменилась любопытством. Воодушевившись, я заговорил еще быстрее; тон мой стал более язвительным, голос более ясным.

Внезапно раздался громкий крик, а за ним яростный стук. От мощного удара ворота коллегии распахнулись. Во двор с диким визгом ворвался разъяренный кабан в нахлобученной на голову митре, из его филейных частей торчали кинжалы, глубоко застрявшие в свиной плоти. Мечась во все стороны, животное подскакивало от боли. На крышах зданий коллегии появилось несколько десятков возмутителей спокойствия. Они изрыгали оскорбления и разбрасывали листовки. Шум поднялся такой, что я прервал свою речь. Глядя на мятежников, я неожиданно узнал Ги.

– Pontifex porcus![5] – звучал со всех сторон крик.

– Хватайте этих собак, убейте их, зарежьте их всех! – заорал Беда во всю глотку.

Возмутители спокойствия уже спасались бегством. Однако двое каноников, забравшись на крышу, преградили путь одному из смутьянов. Пытаясь увернуться, он споткнулся и, заскользив по черепице, свалился на помост. Прямо посреди кандидатов. Я увидел, как самый старый из присутствовавших князей Церкви, выглядевший на удивление элегантно в своей затканной золотом ризе, медленно поднялся по лестнице и подошел к распростертому на помосте. От страха я не мог пошевелиться. Стоя над раненым, он уперся посохом ему в горло.