«Спросишь: умерший, где буду я? Там, где все, кто еще не рожден»[4].

Я оторопел; никогда еще я не слышал и не читал ничего, что бы столь точно отражало непознаваемый характер исхода душ. Неожиданно мне показалось, что после смерти матери я только и делал, что искал эти слова. Никогда еще я не был так сильно поражен красотой языка. Я дал себе клятву, что непременно отыщу другие произведения Сенеки, ибо мне показалось, что тексты Евангелия перекликаются с его словами.

Кордье упрекнул приятеля, что тот подвергает риску его учеников, которые могут некстати повторить цитату.

– Агония и воскресение Христа затрудняют понимание слов Сенеки, – обращаясь ко всем, примиряющее произнес Кордье.

Взмахнув тыльной стороной ладони, здоровяк отмел саму возможность препирательства.

– Агония Христа! Ни за что, если бы он не был Сыном Божьим, ни за что распятый на кресте Христос не мог бы столь долго сопротивляться палящему солнцу Святой Земли! – со смехом провозгласил он. – Это вам говорит монах и врач, – добавил он уже тише, но по-прежнему с усмешкой в голосе, словно сожалел о том, что раскричался. – Видишь, Матюрен, я говорю также то, что им нужно знать.

– Все меньше и меньше, Франсуа, – сокрушенно промолвил Кордье.

Меня трясло все сильнее и сильнее. Я не мог больше сдерживать свои чувства. Громогласный костоправ смеялся над страстями Христовыми.

Пиво, которое я открыл для себя одновременно с Сенекой, без сомнения, придало мне смелости. Я резко встал, убежденный, что мое место не здесь. Если некоторые истины и могут оказаться ущербными, все не может разлететься вдребезги, иначе после нечего будет склеивать. Итак, я встал. Не найдя убедительных слов, я довольствовался взглядом, надеясь, что он был холодным и критическим. Но, думаю, в нем увидели только ужас.

Стоило мне сделать несколько шагов, как кто-то резко дернул меня сзади. Ги и мои попутчики из Нуайона силой затащили меня в какую-то улочку. Сначала я подумал, что это шутка, но потом увидел презрительное выражение лица кузена.

– Итак, мой драгоценный Жан, ты хочешь сбежать, забыть, скольким ты мне обязан, что я твой покровитель, что ты у меня на службе… Говорят, ты снюхался со знатными особами. Это хорошо, Жан, однако твой хозяин тоже должен, как бы это сказать, принять участие в празднике. А ведь твой хозяин, Жан, это я, разве нет?

– Ты принял решение без меня, ты сам мне сказал, что хочешь стать врачом, но никак не грабителем.

– Что ж, вот ты и будешь моим первым пациентом!

Ги ударил меня кулаком в лицо. Другие присоединились к избиению. Их азарт делал удары еще больней. Вдруг я услышал, как Ги приказал прекратить бить меня. Склонившись надо мной, он обыскал мою одежду. И в конце концов нашел зашитый отцом в подкладку плаща кошелек с платой за обучение.

– Смотрите, какой ганглий извлек я из малыша Жана, облегчив его страдания! Друзья мои, это же моя первая хирургическая операция!

Они оставили меня лежать на земле.

Ночью у меня болело все тело, вдобавок я ненавидел себя до такой степени, что желал себе еще горших мук. Бог грозно взирал на мои выкрутасы. Я решил доказать, что способен вести праведную жизнь. На следующий день я, словно парализованный, сидел в помещении, где преподавал Кордье. Не дождавшись начала урока, я попросил слова и упрекнул мэтра в том, что он разрушает догматы Церкви, вместо того чтобы сначала разъяснить ее истины.

– Не кипятись, Ковен. Да, правда, я люблю вводить в заблуждение своих учеников, чтобы они поняли, что истины тоже являются производными от слов.

– Но кто вы такой, чтобы ставить под сомнение истины, провозглашенные отцами Церкви?

– Жан, я обучаю прежде всего языкам, и впоследствии, если я тебя оставлю, ты увидишь, сколь по-разному они расцвечивают смысл вещей. Но тебе еще предстоит многому научиться. Поэтому следуй своей дорогой, иди в Монтегю! Я делюсь с учениками своими мыслями и не могу позволить себе иметь дело с теми, кто мне не доверяет. Меня никогда не испытывали ни мучениями, ни костром. Возможно, когда-нибудь мы сможем сопоставить наши мнения. Еще один совет. Если там тебя в чем-нибудь уличат, неважно, по какой причине, никогда не утверждай, что ты не виновен, иначе они будут бить тебя до тех пор, пока ты сам не поверишь, что виновен.

– Спасибо. Даже если латыни в Монтегю учат не так хорошо, как у вас, я прежде познаю истину, нежели заблуждения, достойные виселицы. До свидания, мэтр.

Подойдя к дверям коллегии Монтегю, я вспомнил, что Жерар четко мне объяснил, что прежде, чем идти туда, где думают, надо пойти туда, где учат думать правильно. Кордье нарисовал мрачный портрет Ноэля Беды, ректора Монтегю. Ректор оказывал изрядное влияние на нравственные и религиозные принципы в государстве Франциска I. Он первым предал анафеме Лютера, а его жалобы не раз приводили людей на костер. Он добился осуждения «Зерцала грешной души», сочинения Маргариты Наваррской, сестры короля. Кордье настойчиво советовал мне не произносить ее имени в присутствии ректора. Тот ее ненавидел. Явная симпатия к ней могла навлечь на меня множество неприятностей. Рабле сказал, что ради защиты ортодоксального вероучения Беда готов сжечь всю Францию.

Знаменитый хулитель гуманизма принял меня без промедления. Едва я вошел, как тотчас ощутил запах прогорклого жира. Весь вид ректора свидетельствовал о его крайнем пренебрежении собственной особой: маленького роста, он к тому же был горбат и пузат; на нем было надето заляпанное фиолетовое платье, на бугристом лице красовалась многодневная щетина, а лохматые пучки волос заменяли брови и торчали из ушей. Подняв руку, он сделал мне знак приблизиться. Говорил он медленно, важно, словно еще не проснулся. И только его маленькая рука с толстыми, словно сосиски, пальцами, проявляла необычайную резвость, напоминая марионетку в руках чревовещателя, шуструю и полную жизни.

– Вас ждут больше месяца. Почему вы явились только сегодня и почему у вас лицо в синяках, словно у забулдыги? – спросил Беда.

– Дорога была долгой и трудной.

Палец на руке взлетел вверх и указал на меня.

– Довольно! Вы шлялись по кабакам и валандались с распутными девками, разве не так?

Рука его опустилась, Беда умолк, видимо наблюдая из-под опухших век, как я пребываю в ступоре. Так долго, что я решил, что он задремал.

– Деньги! – внезапно взревел он.

– У меня их украли, господин… – пробормотал я.

И снова он ответил не сразу. На короткое время мелькнули его глаза. Молочно-голубые, такие светлые, что мне показалось, что он слепой.

– В возмещение тех денег, которые ты потерял, и чтобы наказать тебя за то время, что ты растратил в дороге, каждый день после занятий ты станешь чистить отхожее место коллегии… Истинный христианин скорее умер бы, нежели потерял деньги, дарованные епископом.

Едва прибыл, а уже наказан. Я плохо начал. И пообещал себе, что в будущем стану вести себя безупречно.

На следующее утро колокол разбудил учеников Монтегю.

– Пять часов! Вставайте, жалкие твари! – ревел каноник, размахивая своей ферулой.

Я вскочил, ничего не понимая, с тюфяка, который делил с тремя другими мальчиками.

В миске лежало какое-то зеленоватое месиво, кишевшее мелкими насекомыми. Нас вытащили из постелей для ночной службы. Бесконечные заутрени. В рефектории я сказал себе, что если и дальше столько молиться, то в голове моей не только ничего не прибавится, но, наоборот, она опустеет окончательно.

Я мог заснуть в любой момент. Но я слышал крики тех, кого наказывали палками. Видел хромого мальчика, который, как сказали мои товарищи, останется хромым на всю жизнь. Слышал рассказ о том, как профессор Пьер Тампет за пустячную провинность заставил ученика есть собственные экскременты до тех пор, пока тот не умер. Пьер Тампет, который через две недели вызвал меня к учительской кафедре читать наизусть из Фомы Аквинского. Голос мой был слаб и дрожал. Несколько раз Тампет приказывал мне начинать фразу заново. Он сказал, что мой пикардский выговор подобен слизи, пачкающей мысль великого ученого.