Извилистая улица потихоньку наполнялась людьми, спешащими на работу. Кому-то предстояло копать гидравлическими бурами породу, другим - давиться газами, создавая особенные дозвуковые патроны с начинкой из лангения у станка. Этот самый лангений - и дар и проклятье колонии, ибо кроме него и породы повышенной влагоустойчивости нам и предложить нечего. Минерал, названный в честь первооткрывателя Отто Ланге, оказался весьма полезен в оборонной промышленности: пули, начиненные крошечной пылью неприметного с виду камушка, наносили страшные раны, при этом почти сравнившись по скорости и пробивной способности с лазерными зарядами. Нацистская наука вообще шагала семимильными шагами, если требовалось кого-то разрезать, сжечь, взорвать или дезинтегрировать. Возможно, кого-то такое безразличие оскорбит, но я привык к этой власти, а самый простой способ как-то пережить ад, творящийся вокруг - просто абстрагироваться. Это я понял в тот день, когда не стало Коли.

Многим вообще казалось странным, что возможна дружба между русским и немцем. Несмотря на слезные клятвы верности в средствах массовой информации и приторно-слащавые плакаты о вечной дружбе, бытовая неприязнь никуда не делась. Друг другу мы по-прежнему казались бездушными варварами, ждущими удобного момента, чтобы всадить в товарищескую спину зазубренное лезвие и как следует провернуть. Нас с Николаем это совсем не волновало, мы понимали друг друга с полуслова.

Может, выйдет банально, но я должен упомянуть, что мы были полными противоположностями. Коля - высокий, светловолосый и ладный парень, в то время как мне иногда требовалось подпрыгнуть, чтобы дотянуться до верхних полок, а мои тёмно-каштановые патлы напоминали половую тряпку. Я себя уродом не считаю, нет, но я всегда ему завидовал, так как понимал, что в силу физиологии мне никогда не стать таким же статным. Зато, если дело доходило до драки (а у двух уличных сирот, промышляющих воровством, шансы влезть в неприятности довольно велики), то я всегда был на голову выше. Безусловно, на ринге Николай бы показал высший класс, но там, где всё решала хитрость и увёртливость, мне частенько приходилось его выручать. Слишком медленный и неповоротливый, мой товарищ мужественно получал все удары, предназначавшиеся мне, за что мне неудобно даже спустя столько лет. Да и характер у него был под стать. Если бы меня спросили, как можно охарактеризовать его одним словом, я бы ответил "страж". Флегматичный и добродушный, Коля нередко встречался с нападками сверстников за свою мнимую тормознутость, однако усталый взгляд постоянно прищуренных близоруких глаз таил в себе немое спокойствие и уверенность в своей правоте. Он никогда не считал нужным спорить с кем-то насчет вещей, казавшихся ему очевидными. В то время, как сверстники гоняли спущенный мяч на пустыре, он тайком пробирался в библиотеку и с упоением вгрызался в гранит науки, после чего долгими вечерами пересказывал мне содержание прочитанных учебников. Если аэродинамика и основы шаттлостроения прошли мимо моего понимания потоком непонятных диаграмм и формул, то мировую историю вместе с её переворотами, интригами и войнами я мог слушать часами. Неплохо дела обстояли и с прикладной математикой, основами естествознания и химии. В отличие от официальной школьной программы, где, как я слышал, преподается всё в равной мере, я акцентировал внимание только на том, что поможет мне выжить, случись чего. Николай же часто рассказывал мне о далёких глубинах космоса, изучение которых занимало всё его свободное время. Мне была откровенно непонятна эта одержимость неизведанным, ведь с точки зрения моей прагматичности было глупо мечтать увидеть звезды за пеленой заводского дыма, питаясь помоями и периодически бегая от полицаев с шоковыми дубинками, чтобы прожить ещё день.

Так или иначе, нам было интересно вместе несмотря на разницу в интересах и возрасте, хотя она и была незначительной. Мы говорили обо всём, о чем только могли, делились самым сокровенным, дожевывая вместе последний кусок хлеба, от которого пахло гарью и плесенью. Благодаря ему я узнал, что такое настоящая дружба, черт возьми. Там, где жизнь не стоит и гроша, спасает только она. Спасает в буквальном смысле. Нам попадалось множество ситуаций, когда приходилось рисковать жизнью. Я знал, что мы не сможем всю жизнь ходить по острию ножа, знал... Но я не остановил его. Вся та идея со складом с самого начала мне не нравилась, совсем. Слишком уж много "если" там было: если не будет охраны, если дверь на ночь не запрут, если забор не будет под током... К слову, с этим мы не ошиблись.

Проволочный забор был легко перекушен "позаимствованным" плазморезом, а спрятаться от пары патрульных в нагромождениях контейнеров и ящиков не составило труда, даже волоча с собой большой мешок. Голод гнал нас точно туда, в недра складского помещения, и только луна была нашим верным спутником всё это время. Ощущение давящей пустоты в желудке всё нарастало, поэтому вскоре мы перешли на бег. Партия провизии с соседней планеты опаздывала из-за метеоритной активности, а своих запасов у колонии, залогом выживания которой являлся только космопорт, не было. Люди же ждать не могли, начинались волнения. Каждый день на нашей улице отощавшие "санитары" в сопровождении подозрительно рыскающего взглядом пехотинца грузили свежих мертвецов на старые гравитележки, буднично урчащие двигателем в полуметре от земли. Мы лишь хотели, чтобы это прекратилось. Мешок большой, еды бы хватило на всех.

Оказавшись внутри, мы потратили полчаса, пытаясь расплавить замок. Сердце уходило в пятки от каждого шороха, но мы упорно продолжали вгонять сопло всё глубже в плавящийся механизм, оказавшийся на редкость неподатливым. Когда я уже почти готов был сдаться, а плазменные брызги всё чаще шлепались на маслянистую поверхность перчатки со специальной пропиткой, проклятый механизм, наконец, тихо щелкнул и грохнулся в песок. Путь был свободен.

Спустившись вниз, мы оказались в громадном помещении, целиком заставленным ящиками с пищеконцентратом - редкостным дерьмом на вкус и содержащим всю таблицу Менделеева, но пригодным для еды. Универсальная пища колониста. С трудом удержавшись от порыва раскокать первый попавшийся ящик и сожрать минимум три банки руками, я поудобнее перехватил фомку и вонзил в стык между стенкой ящика и крышкой, на которой красовался бессменный черный орёл, с осуждением глядящий на меня. Не смотри так, я жрать хочу.

- Альфред, друг мой любезный, вы знаете, что делаете это незаконно? - хохотнул мой соучастник, заметно повеселевший при виде еды.

- Нет, что вы, Николай Васильевич, я не знал! - притворно пристыдившись, я отпустил фомку и скорбно сложил руки в непропорционально больших перчатках себе на грудь. - Только не говорите матушке!

- Я думаю, мы сумеем договориться с вашей матушкой, герр Хоффман, - ехидно стрельнув взглядом, Коля принялся раскурочивать другой ящик, споро выбив второй фомкой висячий замок.

Шел второй час, мы сидели у наполовину опустошенного ящика в окружении небольшого полка опустевших баночек. Голод прошел, на смену ему пришла тяжесть в животе. У фонаря над нами роилась стайка мотыльков, с потолка иногда сыпалась пыль - погрузочные работы не останавливались и ночью.

- Знаешь, а ведь ты меня и сдать мог, - неожиданно начал Коля, разглядывая опустевшую банку со всех сторон. - Повязали бы меня тут, тебе бы тушенки дали, а не этого говна.

Непонимающе посмотрев на него, я вернулся к поеданию бурой жижи, от которой пахло картошкой.

- А зачем мне тебя сдавать? Ты же мой друг, в конце концов, не? - зачем-то хмыкнув, я устало потянулся. К чему вообще это всё? Я ж и обидеться мог.