— Меня? — Степан Абакумович вздохнул. — Меня, пожалуй, бросит. — Он посмотрел Илье прямо в глаза. — Бросишь меня, стервец? — И пошел на него с кулаками.

Получив от старика удар в грудь, Илько, наконец, очнулся. Он широко расставил руки и, обняв Степана Абакумовича, встал, поднял его в воздух, и все рабочие в цехе загремели, зазвенели железом и закричали «ура», подбрасывая вверх рукавицы.

С этого вечера Степан Абакумович стал чувствовать у себя за спиной неприятно пристальный взгляд Василия. Моторист был странно послушен, проворные движения его выдавали твердую решимость. И старик, глядя на него, скреб щеку. Ему не хотелось, прямо руки не поднимались нанести новый удар Илье. Именно удар — Илько не мог ни о чем даже догадаться.

Но белокурый контролер стоял у мастера за спиной и, отобрав лопату у Тимофея, молча командовал всем на удивленье, подбрасывая шихту, сортировал известь не хуже Степана Абакумовича. У печи о нем уже говорили: «наш ударник». Он нравился рабочим, непонятное мастеру веселье напало на них, на его «чертей». Ни на минуту не останавливаясь, они бегали от весов к печи, от печи к весам, подтаскивая шихту.

— «Тонну сниму!» Брось загодя хвалиться! — вызывающе на весь цех орал из темноты Тимофей. — Как будто мы не могли на той печи, на старушке, что-нибудь сделать!

— Слышь, Илько! Ты на этой, на новой, тонну сними попробуй! — кричали рабочие, с ходу высыпая перед Василием шихту, переворачивая ящик.

— Хо-хо-хо! — гулко отозвался Тимофей, потирая руки, проходя мимо, поглядывая то на Василия, то на соседнюю печь. — У нас тоже работать умеют!

— Прекращай базар! «Хо-хо-хо!» Петухи! — резкий басок Степана Абакумовича обрывал страсти, и у печи наступало вполне приличное молчание. Но дела это не меняло — старик видел: будет, будет новый удар Илье.

Пришел месяц май. Ночи стали еще светлее. Как по команде, зацвела сирень по всему чисто подметенному заводскому двору. У ворот вывесили доску с фотографиями лучших людей завода, и там, где всегда был портрет Ильи, теперь была приклеена фотография всем известного осанистого старичка с пробором посредине — Степана Абакумовича.

Однажды, когда Степан Абакумович пришел в цех принимать смену, на лестнице в темном месте его встретил Василий. Он остановил мастера, и старик сразу опустил глаза — странно, но он все еще не мог смотреть в лицо этому рыболову.

— Дядя, под наш рекорд заложена мина, — сказал Василий.

— Это что же такое, какая мина? — старик, не глядя на него, попробовал пройти наверх, но и рыбак сделал шаг наверх и опять загородил дорогу.

— А такая. Это хлопцы говорят. Он будет прогревать печь. Утоплять будет огонь до дна.

— Как же это он будет утоплять? — Степан Абакумович упрямо глядел вниз, постукивая носком сапога.

— А так, — Василий заторопился. — Известь плохо проводит ток. Понятно? Он электроды теперь известью закрывает — огонь-то и уходит вниз. Вот что. Весь огонь внутри, калории все…

— Ну и что же? — отчетливо спросил Степан Абакумович.

— Он еще одно дело придумал, дядя. Они сейчас обсуждали. Селезнева говорила — правильно.

— Еще раз: ну и что же?

— Так нам же надо сразу это… У меня тут записано, как и что. По часам. Что же — знамя ему отдадим?

— Значит, записано. Хм. Ну-ка покажи. — Степан Абакумович заинтересовался. — Дай сюда! — вдруг гаркнул он, багровея. — А мы вот сейчас спросим ребят, бригаду спросим! Мол, Василий предлагает… Сам не может, так предлагает готовым попользоваться.

Василий порозовел, и так, в молчании, они стояли на лестнице целую минуту.

— Ты бы рад ему финик поднести! — сказал, наконец, Степан Абакумович, разрывая записку Василия. — У нас социалистическое соревнование. Люди красоту показывают. А у тебя с ним что? Вот за это я и не могу смотреть в твою физиономию. Закури, Васька, не обижайся, правду говорю.

И Василий послушно запустил пальцы в жестянку Степана Абакумовича. Опустив глаза и часто моргая, он долго клеил языком свою цигарку, а когда поднял, наконец, голову, оказалось, что Степан Абакумович ушел. А по лесенке, оглядываясь, перехватывая руками перила, осторожно спускалась к нему Селезнева.

— Ты на нашего Степана Абакумовича не обижайся, — зашушукала она, закивала, ободряя добрыми, веселыми глазами. — Подбери, подбери бумажки. Молодец!

— Он говорит… — Василий опустил глаза.

— А ты не слушай! Что же Илько — монополию здесь откроет? Он свою, а вы со Степаном Абакумовичем свою? — Селезнева нажала своим стеклышком ему в грудь, уговаривая — Не слушай, не слушай старика. Записывай. Мастером станешь. Илько и сам отдаст вам все секреты. Все, все секреты! Даже и не знала, что он так уважает секреты мастера, дедушка наш! — она засмеялась.

Ни о чем, ни о чем она не догадывалась! Даже погладила его по кудрям, погладила и чуть-чуть толкнула по-домашнему: работай, Вася! И Василий покраснел перед нею до слез.

В этот вечер Степан Абакумович завалил печь шихтой, молча вручил лопату Василию и перебежал к Илье. Здесь, у самой ванны, уже стояла Селезнева. Одной рукой она держала у глаз синее стеклышко, другую прятала за спину.

— Илюша, сюда! — закричала она, перехватывая стеклышко левой рукой и пряча за спину правую.

Илько выбежал из-за печи с лопатой извести. Он бросил известь прямо к электроду, туда, где наметился яркий очаг огня. Лунно-голубая жижа металла тяжело дышала и пучилась у ног Степана Абакумовича. Поверхность ее словно испарялась, по ней скользили голубые прозрачные вихри пламени, обвиваясь вокруг угольных электродов. Железный пол дрожал. Тяжелый подземный гул доносился из ванны.

— Слышите, Степан Абакумович? — крикнула Селезнева. — Огонь внизу гудит! Сегодня инженер — Илько, а я ему помогаю.

А Илько все ходил вокруг печи, не замечая никого, и пристально смотрел через очки в огонь, как пилот смотрит на далекую землю.

Степан Абакумович, не оглядываясь, вдруг протянул руку назад:

— Дай сюда!

Ему подали лопату.

— Ты иди, с той стороны наблюдай! — крикнул он Илье и, набрав лопатой побольше извести, пошел вокруг ванны.

К двенадцати часам у первой печи начали собираться зрители — новая смена: электрики, грузчики, даже вахтеры. Они стояли плотной толпой за пять шагов от ванны, не ближе и не дальше. В полночь Илько повернулся спиной к огню, и оказалось, что нужен ему новый железный прут и прута нет. Илько нетерпеливо оглядывался, ловя губами капельки пота. — Прут! Прут давай! — закричали по цеху.

Тогда из толпы выступил к свету не знакомый Илье белокурый рабочий из бригады Степана Абакумовича и подал железный прут. Не замечая его странного, потерянного взгляда, бригадир взял прут и всадил в сияющее молоко металла. Выдернул, замер на секунду, разглядывая пробу, бросил звонкий прут на пол и, вытирая обеими руками лицо, пошел в темноту.

Его опередили. Тяжелые сапоги загремели по лесенке вниз. Степан Абакумович сбежал на площадку и стал проталкиваться к желто мигающей летке печи.

— Подкатывай, подкатывай изложницу! — закричал он в глубь цеха хриплым, колючим басом.

Подошел Илько, надвинул очки. Ему подали ломик. Расступились.

И вдруг наступил яркий день. Вместе с веселыми, танцующими искрами ударила в изложницу белая напряженная струя. Ударила, ослабела — и полился, полился металл,

Степан Абакумович стал считать на глаз: девятьсот, тонна, тонна сто…

Сзади него, вдали, на лесенке, стояла Поля, невеселая, с кистью сирени в хитро переплетенных золотисто-коричневых волосах, и смотрела только на Илько. Мимо Степана Абакумовича протискивались рабочие из его бригады — взглянуть на Илью, пожать его руку. Протиснулись все четверо «чертей»: вместе работали, вместе и поздравлять пришли — крепыши, как на подбор.

А Василий стоял в стороне, и никто на него не смотрел. И только когда Тимофей вдруг громко спросил: «А где же наш Васька?» — тогда только Степан Абакумович стрельнул в эту сторону сердитым черным глазом. И все — плавильщики, монтажники, вахтеры — все повернулись, узнали Василия, заулыбались: это же он! Это он стоял два месяца назад посреди цеха, мешал всем, регулировал движение! Вот и глаза Ильи, темные, веселые, остановились на нем. И перед Василием начала расти пропасть — все шире, все страшнее, с каждой секундой отдаляя его от цеха. Не глядя на Полю, он шагнул поскорее вперед. Прошел длинный-предлинный путь — пять шагов! — и уверенно протянул руку. Тонкие, твердые черные пальцы оплели его ладонь, честно и коротко сжали.