Его взгляд вдруг остановился на Феде, который полулежал, опираясь на локоть, и ловил каждое его слово. Федя почувствовал, что Алексей Петрович знает все и о нем и даже думает сейчас об этом.

— Спокойной ночи, товарищи! — сказал знаменитый инженер, протягивая руку Феде. «Нет, чепуха, откуда ему знать!» — подумал Федор краснея. Алексей Петрович сильно встряхнул его руку, словно попробовал, крепко ли у него в груди сидит сердце. И, не выпуская руки, повел глазами на трубу с объявлениями.

— Это что, объявления? — Наклонился, развернул трубу. — Драмкружок? Это вы, значит, Гусаров?

Федя даже встал. Ну да, получалось, что Гусаров — он. Алябьев пристально на него посмотрел, сказал: «Ну-ну, исполать!», пожал руки нескольким рабочим — направо, налево, надел шапку и быстро пошел через барак. Мягко хлопнула дверь,

— Хороший человек! — проговорил кто-то.

— Алексей Петрович-то? — отозвался со своего места Самобаев. — Все в нем есть. И небушко и земля.

— И характер у него настоящий, твердый, — пояснил Аркаша, вставая. Серьезные вещи он любил говорить стоя. — И характер и это в нем имеется, вот это… обхождение, что ли, приятность такая…

Все умолкли. Задымились цигарки.

— Повар! — сказал Самобаев. — А ты молодец!

— А что?

— Русский язык понимаешь!

Утром Федя пришел на завод. Он долго стоял перед калиткой, прорезанной в воротах заводского корпуса, вспоминая свой вчерашний побег из мастерской. Потом толкнул калитку, шагнул внутрь и увидел просторный цех, уставленный станками всего лишь на одну четверть. Кое-где между станками, на мягком, только что уложенном бетоне, лежали доски. Пахло сырым цементом.

Инженер Фаворов, молодой человек в синей спортивной куртке со значком на груди, высокий, с красиво разведенными плечами и очень узкий в поясе, улыбнулся Феде в самую душу и стиснул его руку. Вся мускулистая, обветренная физиономия его улыбалась, даже уши покраснели по-простецки. Он был на вид одного возраста с Федей или чуть-чуть постарше. «Ничего не знает, не догадывается! Простой!» — обрадовался Федор и легко вздохнул. Начальник ему понравился.

Но Фаворов, уходя от него, сам жестоко испортил это впечатление — вдруг запел навзрыд вибрирующим фальшивым баритоном, как поют молодые мужчины, чувствующие себя неотразимыми: «В парке старинном деревья — нанай, дай, дай… Белое платье мелькнуло — л-ляй, най, най…» И Федор уловил в его походке ту же, чуть заметную, неприятную черту мужской уверенности в себе.

Токарной работы в этот день не было. До обеденного перерыва Федя помогал Газукину отбивать доски ящиков и снимать густую смазку с шестерен, шпинделей и червячных валов к новым станкам. Васька сам подозвал его движением коричневой золотистой брови. Не глядя на начальника, он закричал на весь цех: «Николай Николаевич! Гусаров будет мне помогать!» — и Фаворов сразу же согласился.

Газукин работал без пиджака, в дырявой грязно-желтой майке, которая оттеняла белизну его тела. Он весь был оплетен треугольными, прямыми и закругленными мускулами. Все эти выпуклости оживали и начинали шевелиться то тут, то там даже тогда, когда он затягивался цигаркой или смеялся. Хотелось любоваться его движениями.

Он не расставался с кепкой и если снимал, чтобы достать из нее газету для закурки, то подносил к голове и левую руку: боялся рассыпать свое богатство — волосы. Эта мера не помогала: темно-русые. тяжелые завитки падали обычно мимо руки, закрывая ухо и глаз. Он был бы красавцем, если бы не красная трехскладчатая верхняя губа, которую Газукин мог подобрать только в минуту гнева. На его толстой, играющей мускулами руке Федя прочитал надпись, мелко наколотую тушью: «Век не забуду школу шоферов» и сразу понял, что история у этой надписи сложная: Газукин никогда не был шофером и, кроме того, над словом «век» синел девичий силуэт.

Васька прочно обосновался в цехе, отдавал громкие приказания направо и налево, а молоденьким токарям с буквами «РУ» на пряжках давал даже дружеские подзатыльники. Снимая ветошью зеленое сало с шестерен, он стал задавать Федору злые вопросы о «Петухе», иначе говоря, о Петре Филипповиче. Федя неохотно отвечал. С каждым вопросом глаза Газукина темнели все больше, он злил сам себя, уже не видел смазки и тер тряпкой по чистой шестерне.

— И что? Так и сказал «подкинем»? — Васька даже уронил на колени шестерню и задумался, порозовел. — Прокидаешься кадрами, Петр Филиппович! — сказал он вдруг, бросил тряпку и лег на досках, глядя в потолок, чтобы успокоиться.

Перед обедом к ним подошел Фаворов, присел около досок и развернул чертеж-синьку. На чертеже был изображен белыми линиями вал длиной в три метра.

— Вал для шнека. Предложено на наших станках точить, — сказал Фаворов. — А у нас между центрами полтора…

— Это можно сделать, — помолчав, спокойно сказал Газукин.

— Как?

— Разрежем вал на два кусочка и будем точить.

Фаворов внимательно посмотрел на него. Он не привык еще к шуткам Газукина.

— Послушайте, ведь это же вал!

— Ах, ва-ал…

— В том-то и дело. Петр Филиппович в управлении говорил — невозможно у нас точить. Не выйдет, говорит, надо отдать на сторону.

— Пугал. Сам он все-таки взял чертеж, — сказал Федя.

При словах «Петр Филиппович» Газукин сразу же оставил свой шутливый тон. Бегло, еще раз взглянул на чертеж, подпер щеку пальцем и уставился на новенький, недавно зацементированный станок.

Когда за лесом зазвонил рельс на обед, Васька поднялся, надел пиджак, телогрейку, натянул кепку на уши и, спрятав руки в карманы, задевая сапогом за сапог, молча ушел из цеха.

Вышел из цеха и Федор. Он пробежал в столовую, занял там очередь к столу, получил в кассе чеки и отдал их официантке. После этого, захватив в своем бараке молоток и объявления, свернутые в трубку, отправился развешивать их по поселку. На попутном грузовике он проехал в карьер, где два экскаватора наваливали в грузовики глыбы желтого промороженного камня. Оттуда в кузове с желтым камнем прокатился до пекарни, забежал в хлебную палатку и прочитал продавщице Уляше вслух: «При красном уголке организуется драматический коллектив», — и после этого, через островок соснового леса, вышел к дробильно-размольному заводу, вокруг которого на полкилометра снег был припорошен желтым налетом.

Трехэтажное здание мельницы, бархатное от фосфоритной пыли, вздрагивало. Федя открыл дверь, зажмурился от грохота и окунулся в теплую мглу. Нащупав лесенку, он поднялся по железным ступенькам на площадку и увидел в пыльном пространстве столбы дневного света, словно опущенные с неба через далекие квадратные окна. Внизу в пятнах света медленно вращались громадные тела шаровых мельниц, опоясанные двойными рядами заклепок.

Федор никогда не видел таких мельниц. Он налег на перила, вытянул шею, стараясь сквозь пыльный туман рассмотреть, где же начало и конец железного цилиндра, который поворачивался под ним. За его спиной по площадке пробегали рабочие. Кто-то толкнул его. Федор увидел человека в плаще с капюшоном — не человека, а мглистую тень. Тень эта низко перевесилась через перила.

— Антонина Сергеевна! — сквозь грохот прорвался снизу девичий голос. — Опять не принимает!

— Вхолостую проверните! — женским знакомым голосом крикнула тень в плаще. — Слышите, Сима! — при этом она передвигалась по перилам, теснила Федю, стараясь разглядеть эту Симу под мельницей. — Сима, где вы там? Я говорю — вхолостую, вхолостую!

И снизу, из грохочущей мглы, донеслось, как далекое эхо;

— Попробуем вхолостую!

Федор выпрямился, шагнул в сторону и сразу же чуть не ткнулся лицом в припудренное пылью знакомое лицо под капюшоном плаща, увидел совсем близко темные окошки глаз — они просияли, должно быть, узнали Федю. И в уши его опять ударил смех рабочих и кашляние Петра Филипповича. Федор снова почувствовал себя героем, который так неловко, сгоряча ударился вчера о столб. Никуда не денешься — самая опасная свидетельница стояла перед Федором, и он с ужасом чувствовал, что его сейчас начнут жалеть.