Он был мечтателем и понял это не сегодня. Много лет назад, еще в школе, учитель не раз говорил ему во время диктанта: «О чем ты задумался, Гусаров?». В восьмом классе, как это иногда случается в таком возрасте с молодежью, Федя стал все острее чувствовать непонятное беспокойство — желание полетать. Его тянуло на работу, к большим самостоятельным делам. В девятом классе он похудел, стал хуже учиться. Его все же перевели в десятый, но после экзаменов, несмотря на просьбы матери, он порвал туго натянутые постромки, бросил школу и отправился с бригадой маляров из жилищного управления красить крыши. Первое время ему нравилось ходить по гремящим железным крышам под быстрыми летними облаками. Но через полгода он заскучал, потому что маляры в его бригаде, молодые прямодушные ребята, хоть и работали споро, но разговаривали главным образом о денежной стороне дела. По воскресеньям они рыскали по городу в поисках «халтурки», ночами красили купола и стены в церквах или отделывали «под шелк» частные квартиры. Федя без сожаления распростился с этими ясноглазыми ребятами и вскоре уже запаивал примуса и чинил швейные машины в мастерской «Металлоремонт». Нет, и здесь ему не понравилось: работа в мастерской делилась, как и у маляров, на две части. Одна часть — явная — по квитанциям, а вторая — тайная — по соглашению с клиентами. Федя не смог найти товарища среди слесарей, острых на язык и прямых в денежном разговоре с хозяйками, и к новой весне поступил рассевным дневальным на мельницу.

Здесь он задержался дольше. Но вот пришла еще одна весна, и как-то внезапно, в одну неделю, молодые рабочие мельницы составили заговор и все завербовались, уехали, кто на Двину, кто в Казахстан — на большие дела. Откуда взялась эта повальная болезнь, никто не знал. Старший крупчатник говорил, что виноват во всем Федор: он перед этим целый месяц ходил с отсутствующим взором, а один раз даже прозевал, и мука прорвала шелковые сита. Первым снялся с места, конечно, он — уехал дальше всех, на строительство Фосфоритного комбината: там ждало его хоть и неясное, но настоящее, долгожданное большое дело.

И опять, и на этот раз видение растаяло, как только он подошел к нему вплотную. Большое дело исчезло. Теперь это была однообразная работа с серым названием: «болт с шестигранной уменьшенной головкой», а после работы — топчан, где можно читать единственную на весь барак книгу о Галилее или искать ответа на вопрос: где оно, то дело, о котором так ярко говорят в школе учителя?

В этот вечер, лежа на топчане, Федя впервые подумал, что везде жизнь одинакова, как далеко ни были бы заброшены стройки. Везде одно и то же: осенние колеи дорог, прорытые колесами грузовиков и полные воды, звон железа, паровозные свистки, хлебные ларьки — ко всему одинаково привыкаешь, везде одинаково начинаешь задумываться о новых далеких и заманчивых местах. Но, если везде одинаково, стоит ли вообще куда-нибудь уезжать?

И где она, та счастливая купель, чтобы окунуться в нее и выйти гордым, нужным для всех человеком, таким, например, как инженер Алябьев, который открыл здесь фосфорит?

Федор лежал, угрюмо закусив кулак, глядя вверх. А вокруг него в это время текла, негромко шумела спокойная жизнь барака. В этом длинном и жарком помещении стояли в два ряда шестьдесят топчанов. Рабочие приходили усталые и, мирно побеседовав за чаем, сразу же укладывались спать. Одни спали днем, другие — ночью. Работали они на разных участках рудника. Одни бурили пласт желтого камня, другие взрывали его, третьи дробили, размалывали на шаровых мельницах. Жили в бараке машинисты электрических экскаваторов, строительные рабочие — плотники, бетонщики, возчики с конного двора и шоферы. Для каждого барак был только уголком быта и сна.

У Феди был сосед — Герасим Минаевич, человек средних лет, худощавый, молчаливый, с утомленным лицом, с запавшей верхней губой, под которой поблескивали стальные зубы. Герасим Минаевич дежурил на электростанции около дизелей — иногда днем, иногда ночью. Придя с дежурства, он брал из-под подушки кусок мыла, завернутый в тряпку, и, никого не замечая, думая о своих делах, шел к умывальнику. Целый час не спеша смывал он со своих рук нефтяную гарь, и лопатки его мощно двигались при этом под черной сатиновой рубахой, достающей до колен. Отмыв руки, этот неинтересный человек вытягивался на своем топчане, полный тяжелых дум, и засыпал, иногда даже забыв раздеться. Заговаривать с ним Федя никогда не пробовал — он предвидел короткий, равнодушный ответ.

У дизелиста где-то училась дочь, и он посылал ей каждый месяц деньги. Сам он уже, видно, не рассчитывал прошуметь в жизни и умолк. Молчание это раздражало Федора: он не хотел быть таким, как его сосед, не хотел сдаваться! Но тем не менее угол, который они занимали, назывался в бараке «тихим углом».

В этот вечер, когда Федя, лежа на топчане, задавал себе вопросы и не находил ответов, Герасим Минаевич был дома. Он только что пришел с дежурства и не спеша позвякивал соском умывальника на том конце барака. На его пустом топчане сидел бочком повар Аркаша. Он тоже пришел с дежурства и, как всегда, хоть на час, да надел свои синие бостоновые брюки и шелковую трикотажную рубашку салатного цвета, которая нежно обрисовывала его округлые плечи, грудь и добродушный живот. Повар не раз объяснял соседям эту причуду: когда наденешь хорошую вещь, чувствуешь себя человеком. Обнажив до локтей мучнисто-белые руки и потряхивая веселыми кудряшками песочного цвета, Аркаша выжидающе тасовал колоду карт.

Подошел усталый, задумчивый Герасим Минаевич, с полотенцем на плече, неторопливо вытирая руки.

— Ты уже здесь? — сказал он повару и бросил полотенце к стене. — Сдавай уж, шут с тобой.

Он даже не поздоровался с Федором. Федя, вздохнув, поднялся. Он знал: если у обоих соседей совпали дежурства, значит и ему придется весь вечер «гонять дурака», заниматься делом, от которого получал удовольствие один лишь повар. Герасим Минаевич и во время игры думал о своих делах, должно быть, о дочке, а карты бросал не глядя.

Аркаша ожил, ударил пальцем по губе и проворно стал разбрасывать карты на одеяле.

— Да, забыл, — сказал Герасим Минаевич и полез под свой топчан. Он достал оттуда большую трубку серой бумаги и бросил ее Феде на постель. — Объявления что ли какие. Тебе, Федор, велели передать. Из технического отдела…

Федор знал, что это за объявления, — сам сочинял текст. Но все же развернул один лист и прочитал: «При красном уголке организуется драматический коллектив…»

И в эту минуту по всему бараку погас свет. Глухая мгла окружила Федю на миг, отпрянула, слабея, и рядом с ним выступил синий квадрат окна с серебристой морозной лилией. Минуту, пять минут стояла тишина. Потом замерцали осторожные голоса, вдали желто вспыхнула и догорела спичка. «Замыкание», — удовлетворенно проговорил сонный бас.

— Сейчас сделаем освещение, — сказал Аркаша. Он засопел где-то около своего топчана. — Сейча-а-ас… Гори, божья душа!

В темноте возник и завилял, полнея, живой светлячок. Аркаша принес его, припаял огарок на лавку, сел, и огромная тень, как конвоир, уселась у него за спиной.

— Значит, ход мой… Герасим! Ты куда делся?

Герасима Минаевича не было на топчане. Он стоял у окна и, закрываясь обеими руками, приник к стеклу.

— Сейчас загорится. Занимай место! — бодро сказал Аркаша.

— В дробилке тоже темно… — Герасим Минаевич снял с гвоздя шапку, надел ватник — сразу в оба рукава и быстро прошел между топчанами к выходу. Мягко хлопнула обитая войлоком дверь. И почти сейчас же торопливо протопали под окном в сугробе скрипучие шаги.

— Побежал! — Аркаша собрал карты и бросил колоду на одеяло. — Как будто там дежурных нет!

— Привычка, — отозвался из-за его спины мечтательный голос, и кто-то заскреб волосатую грудь. — Никуда от ей не денешься. Герасим-то Минаич на руках, можно сказать, комбинат вынянчил. Ветеран.

— Да-а! — Аркаша лег и вытянулся на топчане дизелиста. — Мы с Герасимом когда пришли сюда — ровное место было. Тайга.