Эта загадка долго мучила меня, но вот в опубликованной в этом году книге Александра Орлова^[507] «Тайная история сталинских преступлений»^[508] я прочитал, что автор, бывший тогда начальником экономического отдела НКВД^[509], поехал в Испанию в качестве советника республиканского правительства. Раз так, то нет ничего загадочного в том, если бы хорошо владеющий языками Ким-сан в какой-то должности был среди «557 человек» советских граждан, принимавших участие в испанской войне. Вообще, между советскими органами и испанской гражданской войной очень странная связь. В энциклопедии сталинских времен в качестве одной из причин поражения народного фронта подчеркнуто называется «предательство левых социалистов, троцкистов и анархистов». Эренбург в своих мемуарах «Люди, годы, жизнь» отводит испанской гражданской войне много страниц, но этой проблемы, похоже, сознательно избегает. Однако через все мемуары видно, что его записи об Испании очень яркие, и чувствуется его глубокая любовь к ней. Приведу один отрывок.

«В Европе тридцатых годов, взбудораженной и приниженной, трудно было дышать. Фашизм наступал, и наступал безнаказанно. Каждое государство, да и каждый человек мечтали спастись в одиночку, спастись любой ценой, отмолчаться, откупиться. Годы чечевичной похлебки… И вот нашелся народ, который принял бой. Себя он не спас, не спас и Европы, но если для людей моего поколения остался смысл в словах “человеческое достоинство”, то благодаря Испании. Она стала воздухом, ею дышали»^[510].

Я привел здесь выдержку из текста Эренбурга по понятной причине. Когда я работал над переводом его мемуаров, Ким-сан во многих смыслах поддерживал меня. По моей просьбе не раз ходил к Эренбургу, брал разные материалы. Однажды он пробурчал мне как-то невзначай: «Рассказы Эренбурга об Испании хороши. В них и вправду вложена душа». Я тогда мельком подумал, что у него такие же чувства. И почему же я при жизни более настойчиво не расспросил его? Сейчас об этом можно только жалеть, но, хотя в Москве это уже не табуированная тема, до сих пор стоит ощущение, что [510]просто так спрашивать об этом нельзя. Кроме того, однажды Ким-сан, касаясь Испании, произнес такую загадочную фразу: «Кимура-сан, я, знаете, после Испании долго сидел в лагере в Северной Африке. А Люба (жена) все это время хранила верность и ждала меня»^[511].

Лагерь в Северной Африке?! Но больше он ничего не сказал. Это был буквально миг, и у меня совсем не было времени расспросить. Когда я опомнился, разговор уже перешел на другую тему. Я долгое время носился с этим «лагерем в Северной Африке». Как мне попадалась книга о гражданской войне в Испании, так я начинал ее перелистывать в поисках чего-нибудь о таком лагере. В позапрошлом году нашел книгу, написанную французским автором. Но там не было и следа советских, нет, даже русских людей. Эту загадку я полностью не разгадал по сегодняшний день. Но она оказалась наполовину разгаданной с совершенно неожиданной стороны. То есть я думаю, что разгаданной. Я узнал, что он был в лагере на Колыме. Колыма находится на северо-востоке Сибири и была центром лагерей в сталинское время, особенно известным своей суровостью.

Солженицын в 4-й главе — «Архипелаг каменеет», 3-й части «Архипелага ГУЛАГ» пишет^[512]: «Я почти исключаю Колыму из охвата этой книги. Колыма в Архипелаге — отдельный материк, она достойна своих отдельных повествований. Да Колыме и “повезло”: там выжили Варлам Шаламов и уже написал много; там выжили Евгения Гинзбург, О. Слиозберг, Н. Суровцева, Н. Гранкина и другие — и все написали мемуары. Я только разрешу себе привести здесь несколько строк В. Шаламова о гаранинских расстрелах:

“Много месяцев день и ночь на утренних и вечерних поверках читались бесчисленные расстрельные приказы. В 50-градусный мороз музыканты из бытовиков играли туш перед чтением и после чтения каждого приказа. Дымные бензиновые факелы разрывали тьму… Папиросная бумага приказа покрывалась инеем, и какой-нибудь начальник, читающий приказ, стряхивал снежинки с листа рукавицей, чтобы разобрать и выкрикнуть очередную фамилию расстрелянного”».

Из указанных Солженицыным людей на японский была переведена книга Евгении Гинзбург «Крутой маршрут» (в японском издании — «Светлая ночь, темный день»^[513]). С г-жой Гинзбург, матерью эмигрировавшего в Америку и теперь живущего в Вашингтоне писателя Аксенова, мне доводилось раз встречаться в Москве. Это была очень теплая пожилая женщина, по которой и не подумаешь, что она провела 18 лет суровой лагерной жизни.

Как бы там ни было, в конце 30-х годов Роман Ким был не иначе как в лагере на Колыме. Человек, предоставивший мне эту информацию, и по сей день здравствует, поэтому я должен назвать его анонимом. Это было зимой 1981 года, в мое первое посещение Москвы после того, как мне семь лет отказывали в советской визе из-за моего перевода «Архипелага ГУЛАГ». Г-н N, работавший в одном институте Академии, узнав, что я — переводчик японского издания «Архипелага ГУЛАГ», сказал следующее. «По правде говоря, я тоже был в лагере на Колыме. Правда, не так долго. Меня арестовали в 1937 году, когда я был студентом, но мой родственник был старым членом Академии, и он попросил за меня Вышинского. Вы ведь знаете Вышинского. После войны он работал на съезде ООН в Нью-Йорке, но в эпоху Большой Чистки 30-х годов он был загруженным работой генеральным прокурором. Изначально он из меньшевиков, и говорят, что он из кожи лез доказать Сталину свою преданность. А тогда он только стал членом Академии и, похоже, удивился, что это за письмо от старшего академика, и открыл его. Говорят, обычно он вообще не открывал письма. Ведь это было время, когда одного за другим арестовывали сотни тысяч безвинных, и личных просьб и жалоб в его адрес, наверное, было много. Открыл он письмо, а там написано, мол, племянника моего арестовали, не перепроверите ли еще раз дело? Вышинский суть письма передал подчиненному, ведь это была просьба от старшего члена Академии. Но тогда дела-то велись, а ведь это огромное количество, и хранили их в месте вроде склада. Дело мое там найти было невозможно, но по какой-то причине, нет, можно сказать, совершенно случайно, дело мое нашлось. Но это я уже потом, конечно, узнал. Ну и поскольку это была просьба от Вышинского, наверное, поэтому меня освободили. В ту ночь я спал в лагерном бараке как мертвый. Посреди ночи меня растолкал охранник и повел к начальнику лагеря. Мое сердце объял страх, ведь я не знал, в чем дело, а в комнате начальника вдруг узнал, что меня освобождают. Из Москвы пришла телеграмма, и вроде как начальник думал, что и наутро можно сообщить, но жена его сказала, что такого почти не случается и лучше хоть чуть-чуть быстрее рассказать мне, и поэтому меня посреди ночи растолкали. На следующее утро я один вышел из лагеря и не посмел взглянуть в лица провожающих товарищей. Нет, я помню, мне за себя было стыдно. Я ведь знал, что все товарищи безвинны. Кстати, среди них был и Роман Николаевич, с которым вы дружны…»^[514]

Он заглянул в мои глаза, когда произносил имя «Роман Николаевич».

И тогда меня осенило. В тот день Ким-сан сказал «лагерь в Северной Африке», но это означало «лагерь на Колыме».

То, что ездившие в Испанию попали под чистку, четко описывает и Эренбург. В целом до смерти Сталина и прихода краткой «оттепели» Хрущева в Союзе был «запрет на упоминание Испании». Уж не от того ли не хотел говорить об Испании Ким-сан, что по возвращении на родину его арестовали и послали в лагерь на Колыме? Как бы то ни было, по свидетельству г-на N теперь ясно, что он был в лагере на Колыме.