При такой занятости и разбросанности Ким-Каравай физически не мог успеть всё. Перед самым арестом, в марте 1937 года помощник начальника отдела кадров НКВД В. С. Остроумов (его расстреляют два года спустя) отметил в деле Кима: «…недостаточно работает над подготовкой японистов», но это оказались сущие мелочи по сравнению с проблемами, возникшими у Кима в оперативной работе^[271]. Уже будучи в тюрьме, Роман Николаевич одновременно и жаловался, и оправдывался: «В 1936 году Николаев приказал взять мне работу по линии японских дипломатов только для подготовки специальных операций. Когда я ему заявил, что у меня только два работника: Калнин и Каравай, и что нам троим нельзя обслуживать все линии японского сектора, Николаев заявил: “Весь сектор вы берете на время, потом передайте заместителю начальника отдела” (ожидался приход Уманского из немецкого отделения)… Мы трое взялись. Фактически, работу по дипломатам вел Калнин, который докладывал все дела непосредственно Николаеву.

Работой по дипломатам я был недоволен, я не мог с ней справиться. Специальную операцию “X” Гай не разрешил. Из лиц, которых нужно было изъять, мне разрешили арестовать (и то после долгих споров, со ссылками на НКИД) Миронова и связанных с “X”… Придя к заключению, что с дипломатами у меня ничего не выходит, я отказался от нее, как это было бы ни тяжело для самолюбия, и настоял на передаче этой линии в руки работника, который справлялся лучше меня, а не заместителю начальника отделения Соколову, которого я считал совершенно неспособным работником. По дипломатам я позорно провалился и признал это еще до ареста. Со специальной операцией у меня ничего не вышло»^[272].

Небольшая расшифровка к приведенной цитате из архивно-следственного дела Кима: Николаев — это Рамберг Израиль Моисеевич, «карьерный чекист», не знавший и не понимавший, что такое «работа в поле». В то время он был начальником 6-го отделения Особого отдела ГУГБ НКВД. Его арестовали через несколько дней после Кима и расстреляли пять месяцев спустя, но, пока его допрашивали, Николаев-Рамберг успел дважды дать «изобличающие показания» на Романа Кима как на японского шпиона.

Павел Калнин, наоборот, арестовывал самого Кима, но благополучно пережил и репрессии, и войну. Каравай, скорее всего, совсем другой Каравай — не Роман Николаевич, который оказался Кимом, а Каравай Сергей Андреевич, молодой сотрудник, в органах госбезопасности служивший всего-навсего с 1933 года, дожил до Великой Отечественной войны. Уманский Михаил Васильевич (Гюнзберг Маврикий Карлович) — как ясно из текста, специалист по европейским делам, расстрелян в июне 1937 года. Начальник Особого отдела ГУГЮ НКВД СССР Марк Исаевич Гай расстрелян на день раньше Уманского. Еще остаются загадочные Соколов и неизвестный оперативник, высоко оцененный Кимом. Получается, что людей в 6-м — японском — отделении Особого, а затем Контрразведывательного отдела ОГПУ — НКВД было раз, два и обчелся. При этом Ким был единственным знавшим японский язык. То есть специалистов по стране наблюдения, кроме него, практически не было. Такого уровня — не было точно.

Интересна еще оговорка о том, кого хотел «изъять» Роман Николаевич в 1936 году и почему это ему сделать не разрешили. Изъять — значит арестовать. Во время службы в НКВД Роман Ким был «интеллигентом в очках». Он был причастен к арестам и прочим силовым акциям и против японцев, и по отношению к советским гражданам, в чьей виновности был убежден.

Судя по протоколам допросов, у Романа Николаевича непросто складывались отношения по службе и с начальниками, и с подчиненными. Николаев-Рамберг сам решил завербовать (через агентов «Салтыкову» и «Петра Константиновича») корреспондента газеты «Симбен рэнго» Оката (в документах НКВД — Ооката или «О»). Ким проанализировал данные на «журналиста»: раньше служил в осведомительном отделе харбинской конторы Южно-Маньчжурской железной дороги — одном из центров японского шпионажа в Северо-Восточном Китае, сейчас в Москве. «Судя по агентурным данным, всё время изображал из себя рьяного советофила, то есть сам лез на вербовку. А когда японец, а тем более бывший сотрудник осведомительно-исследовательского отдела… то есть кадровый разведчик, напрашивается на вербовку — это значит, его ни в коем случае нельзя вербовать»^[273].

Тем не менее Николаев-Рамберг «завербовал» Оката, но Ким настоял на том, чтобы нового агента показали ему. «Я виделся с ним два раза… и вынес впечатление, что ничего ценного он не даст. Я потребовал, чтобы он дал подписку и писал донесения письменно, но “О” отказался. Николаев, увидев, что я нажимаю на “О”, стал встречаться с ним без меня. За всё время работы “О” в качестве завербованного так и не дал ни одного клочка бумаги, написанного им…»^[274]

Капитан 1-го ранга Коянаги не зря сражался с русскими женщинами и загадочным «доктором» за свои ключи как за родину предков. В сейфах посольства, военного и военно-морского атташатов хранились ценности, за которые любая разведка мира могла отдать очень многое. Особенно разведка советская — речь-то шла о потенциальном и весьма вероятном противнике, скрестить штыки с которым предполагалось очень скоро. Вообще, чужие сейфы чекисты вскрывали везде, где только могли, куда дотягивались их руки. Подробные и захватывающие воспоминания о том, как это было в Европе, оставил знаменитый нелегал ИНО ОГПУ, работавший в Европе (кстати, тоже не без помощи своей супруги) Д. А. Быстролетов^[276]. Съемка секретных документов под столом с низко опущенной скатертью, тончайшие хирургические перчатки, специальная фототехника, быстро щелкающий затвор камеры и максимальное напряжение нервов — враг всего-навсего за дверью, и в любой момент жизнь может кончиться! Но смельчакам везет, и в 1935 году именно таким путем Быстролетов добыл шифр японского посольства в Голландии^[277].

Наш противник в Японии работал примерно так же — с поправкой на географические реалии. Дочь советского полпреда в Токио М. М. Славуцкого вспоминала: «Как-то я проснулась ночью, долго ворочалась и никак не могла заснуть. Жалюзи моей комнаты были, как всегда на ночь, задвинуты и на запоре, а окна распахнуты на балкон из-за летней жары. Вдруг слышу, внизу лязгает задвижка железной двери, ведущей на винтовую лестницу, затем легкие шаги по лестнице. Я поднимаю голову и смотрю на балкон: мимо меня по балкону торопливо проскальзывает силуэт маленького человечка. Шаги, слышу, ведут дальше вдоль гостиной к кабинету отца. Слышу, как гремят приотворяющиеся жалюзи — и тишина. Я вскакиваю и с криком несусь в спальню родителей, которая находится далеко от моей комнаты, бужу их: “Сейчас из сада в кабинет кто-то прошмыгнул. Мимо моей комнаты по балкону. Я видела, видела”…Утром я продемонстрировала отцу, как можно забраться на каменные перила из сада, затем на решетку над железной дверцей и — в проем между решеткой и каменным сводом переползти внутрь. Конечно, взрослый человек нормальной комплекции не смог бы, а вот миниатюрный японец… Отец вроде бы задумался, но мне ничего не сказал. Похоже, японская разведка здорово “обложила” нас в Токио»^[278].