Ровно через 11 месяцев, 6 октября 1940 года, генерал Комацубара внезапно скончался в госпитале то ли от рака желудка, то ли от язвы, то ли вовсе — совершив харакири. Существует версия, что в тот день в его палату заходил один из офицеров Квантунской армии 23-й дивизии с пистолетом в руке, но, как пишет X. Куромия, даже дознание по этому факту не проводилось. Профессор Куромия приводит в своей статье, правда, без ссылки на источник, и любопытный разговор, который якобы состоялся в начале 1941 года между Сталиным и Жуковым. Советский лидер спросил тогда триумфатора Халхин-Гола: «Почему вы, товарищ Жуков, убили генерала Комацубара? Он ведь знал тринадцать языков!» Жуков на это ответил, что если бы он знал, что Комацубара владеет тринадцатью языками, то непременно попытался бы спасти его. Правдив этот анекдот или нет, но особая сталинская ирония передана в нем очень точно. А если Комацубара действительно был агентом О ГПУ — НКВД, то сдерживаемая радость обоих персонажей понятна: со смертью японского генерала в могилу ушла одна из самых больших тайн первой половины XX века, и победа досталась не только советскому солдату, который, безусловно, вынес на своих плечах всю основную тяжесть «монгольской войны», но и триумфаторам в штабах.

Версия о том, что Комацубара работал на Москву, весьма соблазнительна. Если принять ее, становятся понятными не только пассивная позиция Японии во время конфликта на КВЖД и не только происхождение многих секретных материалов, попавших в Кремль. В конце концов, Комацубара мог искренне заблуждаться, а не специально работать против своей страны, а документы могли быть получены и от других агентов, и совпадение по времени со службой Комацубара в Харбине всего лишь случайность. Но если командир 23-й дивизии был агентом Сталина или, зная за собой «грешки», жил в страхе ожидания того, что «они придут», сами события на Халхин-Голе видятся несколько иначе. Для японской стороны они изначально рисовались неудачной попыткой локального прощупывания монгольской обороны. С советской — резкое масштабирование пограничного конфликта в небольшую победоносную войну стало серьезным предупреждением Японии и внезапным для нее выявлением истинной военной мощи Советского Союза. Оправдавшаяся уверенность в точности разведданных о возможностях японских войск и слабости их командования гарантировала эту победу. А то, что она вскружила многим начальникам, и прежде всего самому Сталину, голову — другой вопрос. Победа в Монголии обернулась тяжелейшей войной с Финляндией, но тут уж Комацубара точно ни при чем.

Предательство Комацубара объясняет его странное поведение во время самих боев — до этого никто никогда не упрекал его в трусости, помогает иначе взглянуть на причины трагического для японцев разлада в штабе дивизии, панику и полную потерю контроля над войсками. Жуков, наоборот, действовал уверенно до безрассудства — так, как будто знал всё заранее. И даже свою первую «Золотую Звезду» Героя Советского Союза он получил более чем за две недели до конца боев — настолько Сталин был уверен в скорой победе и в том, что никто (а кто, если врагом был «свой» Комацубара?) ничего Жукову противопоставить не сможет. Кроме того, японцы считают, что само начало боевых действий было до сих пор не выявленной советской провокацией. Если это так, ясно, что Комацубара сделал все, чтобы на эту удочку клюнуть. А профессор X. Куромия прямо говорит: «Без Комацубара Номонхан не случился бы». А если так и если разворачивать это высказывание в широкий стратегический контекст, получается, что в значительной степени заслуга в том, что в 1941 году Япония, хорошо запомнившая монгольский урок и так и нерешившаяся начать войну на севере, ушла вместо этого на Тихий океан и дала возможность Сталину перебросить «сибирские» дивизии под Москву, принадлежит группе неизвестных нам чекистов, завербовавших в 1927 или 1928 году слишком самоуверенного подполковника японской разведки Комацубара Мититаро. Пока же реальность такова: известна только версия о предательстве Комацубара и, вероятно, со временем в ее пользу будут появляться всё новые и новые свидетельства. Да и те чекисты из группы, работавшей с подполковником Комацубара, уже не безвестны, как раньше. Малочисленность восточников в структуре ОГПУ дает возможность утверждать, например, что в их число входил Александр Гузовский, с 1 декабря 1928-го по 1 ноября 1929 года — секретный сотрудник ОГПУ, востоковед, одновременно учившийся в Московском институте востоковедения (не у Кима ли с Шунгским?), перед войной возглавивший 2-й (японский) отдел контрразведывательного управления НКГБ НКВД СССР. Ну и, конечно, сам Роман Николаевич.

После 15 июля 1939 года, когда очередное следствие по его делу было в самом разгаре, а в Монголии в это время сражение шло полным ходом, это самое следствие внезапно остановилось. «Согласно приказания Народного комиссара внутренних дел Союза ССР — комиссара государственной безопасности 1 ранга тов. Берия», подследственный Ким P. Н., обвиняемый в государственной измене и шпионаже в пользу Японии, был «использован для выполнения спецзадания»^[262]. Что это было за спецзадание и где Роман Николаевич его выполнял, мы не знаем сейчас и вряд ли узнаем в обозримом будущем. Но совпадение по времени с событиями на Халхин-Голе — не случайность. Таких случайностей не бывает. Кима и других участников длившейся более десяти лет операции «Генерал» вполне можно охарактеризовать знаменитой фразой Черчилля: это те немногие, которым обязаны жизнью очень многие. Даже если бы служба Кима в контрразведке ограничилась бы вербовкой Комацубара и дальнейшим участием в дезинформации японского Генерального штаба, одним этим фактом он достоин был бы войти навсегда в историю России. Но тогда это была просто работа и, помимо Комацубара, Роман Николаевич обрабатывал едва ли не каждого прибывавшего в Москву японского разведчика. «Москва инициировала операцию “Генерал” с Комацубара, которая продолжалась до 1937 года. Без Кима она не могла быть такой успешной. Уверен, что Ким был причастен к многим другим операциям и привлечениям агентов», — считает профессор Куромия^[263], и к этому трудно что-то добавить. Разве что еще несколько других успешных примеров работы Романа Кима с японскими разведчиками.

«Я проводил вербовки японцев… я заставлял намеченных японцев идти на вербовку, располагая на них [компрометационными] материалами…» — признавался Ким на следствии и на суде^[264]. Не его вина, что в результате репрессий 1930-х годов или неспособности разведки поддержать коллег результаты усилий контрразведки на японском направлении были сведены к минимуму. Так произошло, например, с делом некоего майора Мидзуно. В списках японских дипломатов, служивших в СССР, такой человек не значится. Скорее всего, этот Мидзуно Кэйдзо был японским военным стажером, прикомандированным к атташату в Москве и не имевшим дипломатического статуса. В таком положении иностранец в Советском Союзе был особенно уязвим, и весной 1936 года Ким провел его успешную вербовку. Основания для подхода неизвестны, но можно предположить, что это всё та же «медовая ловушка». Мидзуно в мае того же года отправился в Польшу, формально — для стажировки в 58-м Великопольском пехотному полку. На самом же деле есть основания считать «стажера» офицером Второго управления Генштаба — разведчиком, чью подготовку для работы против Красной армии поляки форсировали с осени 1934 года. Долгой работы с ним не получилось. Ким вспоминал потом, что «майор дал нам дважды материалы бесспорной ценности», но на этом всё и закончилось. В сентябре 1936 года Ким выезжал на тайную встречу с ним в Чехословакию. Прожив десять дней в Праге, Роман Николаевич дважды встретился с Мидзуно в отеле «Terminus» (сейчас он называется «King David Prague» и предназначен главным образом для богатых еврейских туристов, располагая специальной кухней для приготовления кошерных блюд). От Мидзуно Ким получил «письменную информацию о расположении разведывательных пунктов японской разведки на Западе». Странный стажер сразу после этого прекратил обучение в Польше и вернулся в Токио для продолжения службы в военном министерстве, и связь с ним была утеряна^[265].