Во вторую часть этой версии поверить проще, чем в первую. За десять лет жизни в Японии Роман имел право разочароваться в этой стране. Эпоха тому способствовала: рост милитаристских настроений, разгул воинственного национализма, самой частой жертвой которого становилось корейское меньшинство, постоянная борьба за свою честь, падение уровня жизни, чрезвычайно жесткая дисциплина везде — от учебы до дома. Не случайно вторая жена Романа Мариам Цын, вспоминая много лет спустя о своем бывшем муже, говорила, что он вернулся на родину под впечатлением корейских погромов в Токио, хотя и относила возвращение к более поздним временам^[85]. Трезвый взгляд на японские реалии мог привести Кима к мысли о возможности жизни на родине, где его знания страны пребывания и язык, ставший родным, вполне могли бы быть востребованными. Университетское образование, карьера ученого-японоведа — всё это выглядело не менее привлекательно, чем планы на жизнь в Японии.

Именно так произошло, кстати, со многими русскими выпускниками Токийской православной духовной семинарии, некоторых из них Ким знал лично. Отучившись десять лет рука об руку вместе с японцами, деля с ними кров и пищу, эти ребята по окончании семинарии немедленно начали службу в русской разведке, где не за страх, а за совесть сражались против тех же японцев (иногда и в буквальным смысле — против своих бывших однокашников, служивших в разведке японской и так никогда и не ставших «братьями во Христе»)^[86]. Для русских подростков, волею судеб оказавшихся в Японии, главным было вернуться домой, работать для родины и сражаться против японцев, которые умели возбуждать к себе искреннюю ненависть не только среди корейцев. В 1937 году на допросе в НКВД, когда следователь поинтересовался у Кима причинами явного содействия японцев в поступлении корейского мальчика на учебу в «императорский лицей в Токио», Роман Николаевич ответил: японцы рассчитывали, что он будет «полезным японскому государству в смысле продвижения японского влияния». Предположение верное: на этой логике основана вся современная «мягкая сила» или «культурная дипломатия», в которой японцы еще тогда весьма преуспели, создавая условия для подготовки своих агентов влияния по всему миру. Но и сто лет назад, и сейчас «мягкой силы» бывает недостаточно. «Надежд я не оправдал, узнав отрицательные стороны японской культуры», — резюмировал Роман Ким на допросе причины своего возвращения на родину. Впервые в истории нашего героя открыто заявили о себе конфронтация неприятия японского строя, образа жизни и менталитета с любовью к японской культуре и ностальгия по второй родине.

По версии Романа Кима, вернувшись во Владивосток, он сообщил отцу о своем желании «стать профессором-японоведом» и получил на это его согласие. Роман оформил документы на окончательный выезд в Россию и вернулся домой. Всё это выглядит вполне логично, если забыть о главном: нет никаких документов, подтверждающих, что после января 1913 года Кин Кирю вообще учился где бы то ни было в Японии. Даже так: что он вообще в это время находился в Японии. Журналист Владислав Дунаев в своей книге «Достоверный том» передал рассказ о биографии Кима другого корейца — Ю. М. Рю. Вот начало этого повествования: «…Роман Николаевич родился в 1899 году в Корее в дворянской семье (несмотря на упоминание о Корее как месте рождения, пункт о дворянском происхождении стабилен — он, совершенно очевидно, подчеркивался Кимом всегда и для всех. — А. К.). Японцы, оккупировавшие Корею в начале 20 века, старались создать прослойку преданной им корейской элиты, для чего направляли на учебу в Токио детей корейской аристократии. В числе таких обучавшихся в Японии оказался и P. Н. Ким. Получив прекрасное образование, Роман Николаевич, однако, поспешил покинуть Японию и уехал в Европу. Отсюда его свободное владение не только японским, но и английским и французским языками. В 1917 году он вместе с семьей (? — А. К.) переехал в Россию»^[87].

Версия, что и говорить, неожиданная, но интересная. При внимательном рассмотрении она оказывается не такой уж невозможной. Во-первых, поездка в Европу полностью объясняет исчезновение Кима из Токио. Пусть и без указания года и места, но всё же с более или менее понятной целью: учиться дальше в Европе. Деньги отца вполне могли дать возможность Роману получить там дополнительное образование. Отъезд из Японии как можно дальше мог оказаться и самым надежным лекарством от любви и к ней, и к Умэко: с глаз долой — из сердца вон. Во-вторых, вспомним слова В. Ф. Кирилленко: «Владел английским и, наверное, другими европейскими языками. Любил этим козырнуть…» Отнесемся к ее воспоминаниям с осторожностью: она говорила о делах давно минувших дней и могла что-то напутать, но если они точно соответствуют действительности, то получается, что примерно через 40 лет после окончания школы Роман Ким с легкостью говорил на нескольких европейских языках. Учитывая не самую сильную лингвистическую подготовку даже в элитных японских школах, поверить в это трудно. Ведь после окончания ее Ким не имел языковой практики несколько десятилетий, а все знают, как «ржавеет» язык без постоянного применения. Если уровень изначально был невысоким, то неизбежно складывается ситуация, знакомая каждому студенту: «хуже всего, когда не знал, а потом еще и забыл». Конечно, бывают исключения, и Роман Николаевич вполне мог оказаться уникумом в этом смысле, но версия о том, что он получил очень серьезную языковую подготовку в Европе, могла бы объяснить его обоснованное «лингвистическое пижонство» на склоне дней. Однако, повторюсь, ни одного документа, который мог бы подтвердить гипотезу о пребывании Кима в Европе или в любой другой стране, кроме Японии, в период с 1913 по 1916 год, пока не обнаружено. Может быть, он овладел этими языками много позже, работая в НКВД? Мы еще вернемся к этому вопросу, а пока несколько слов о студентах, якобы уговоривших Кима вернуться в Россию.

На следствии Ким несколько раз безошибочно называл их имена, демонстрируя отличную память для события, случившегося два десятка лет назад: Мефодий Тим, Георгий Лефановский, Михаил Астафуров. Все трое обладали редкими фамилиями. Вариант «Лефановский» вообще уникален для русского языка, и, возможно, следователь записал так значительно более распространенную фамилию «Лифановский». Обычно людей с редкими фамилиями легче отыскать в архивных материалах, справках, выписках. Тут же, несмотря на уникальность, — почти ничего, никаких сведений. За исключением одного то ли совпадения, то ли какого-то факта, значительно более сложного по сути, но пока не желающего раскрываться.

В январе 1914 года во Владивостоке готовились к празднованию памятной годовщины — пятидесятилетия переселения корейцев в пределы Приамурского края. От лица корейских общественных организаций в административные органы Приморья и Владивостока подавались официальные бумаги, составлялись списки членов оргкомитетов, ответственных лиц, велась обычная в таких случаях бюрократическая переписка. В одном из таких списков, возглавляемом Петром Цоем (Чхвэ Джэ Хёном) — одним из главных доказанных организаторов убийства Ито Хиробуми, в качестве члена «Бюро по приему присылаемых сведений для исторического очерка» фигурирует некий Мефодий Степанович Тим — человек с редким именем и необычной для корейцев фамилией^[88].

К этому же времени относится и уже упоминавшаяся записка профессора Восточного института Г. В. Подставина о корейских обществах Приморья (помните про «сеульскую» и «пхеньянскую» партии?). В этой записке, где Николай Николаевич Ким отмечен как заведующий представительским отделом, значится и некий Ким Кый Рион, то есть Ким Ги Рён. Значится в странной должности: «бухгалтер, переводчик русского языка при И Чжион Хо». И Чжион Хо — это Ли Джон Хо, внук одного из корейских министров и, так же как и Н. Н. Ким, один из финансистов корейского подполья, причастный к организации заговора Ан Чжун Гына^[89]. Кто этот Ким Ги Рён, чьи фамилия и имя полностью совпадают с корейским именем Романа Николаевича Кима, неизвестно — этот персонаж больше нигде и никогда не упоминается, за исключением человека с таким же именем, командовавшего в это время партизанским отрядом в Северной Корее, но вряд ли он мог быть переводчиком^[90]. Профессор Подставин уточняет только, что среди двадцати одного руководителя и ответственного функционера японского общества всего пятеро имеют российское подданство. Среди них Петр Семенович Цой, Николай Николаевич Ким и тот самый Ким Кый Рион. А если предположить, что Ким Кый Рион и «наш» Ким Ги Рён одно и то же лицо? Если пятнадцатилетний Роман Ким мог выполнять функции бухгалтера (в конторе отца ему наверняка было кому оказать помощь, если в этом обществе вообще существовала реальная бухгалтерия) и переводчика (с корейского языка), то становится понятно, где он находился после отчисления из колледжа Фуцубу в начале 1913 года. Роман мог вернуться домой, отозванный разгневанным отцом, и некоторое время выполнял какие-то поручения в корейской общественной организации. Это была бы хорошая возможность «перевоспитать» чересчур увлекшегося Японией подростка в духе корейского патриотизма и ненависти к японским оккупантам его исторической родины. Как станут говорить всего несколько лет спустя, такая работа стала бы для Ромы Кима настоящей «перековкой», в результате которой он должен был сохранить свои знания, но обрести утраченный в Токио антияпонский боевой дух. «Работа» бухгалтером и переводчиком в таком случае — не более чем фикция, шанс познакомиться с нужными людьми из корейского подполья, созданный для него отцом совершенно официально. Именно здесь Ким Ги Рён мог на самом деле встретиться с Мефодием Тимом и с другими лицами, называемыми им «виновниками» его внезапного возвращения из Токио во Владивосток. Мог потом поехать с ними в Токио, сопровождая практикантов и выполняя собственные задачи. Причем само это возвращение не отменяет по большому счету ни возможности путешествия и даже обучения в Европе, ни командировок в Токио для решения каких-то текущих вопросов. На это у Кима было целых четыре года.