Воодушевленный своей стойкостью, Илья в рывке подскочил к обидчику, захватил его голову руками в клешни и принялся бить кулаком по лицу. Вот уже где пригодились утренние занятия! Голова верзилы оказалась прочно зажата левой рукой мальчика, а правой он методично наносил удары по физиономии Мухи. За это время Кизименко успел выкинуть с десяток хуков. Синий школьный пиджак неудобно скомкался на плечах, некогда белая рубашка заляпалась кровью. Он молотил кулаком отчаянно и безудержно. Так маленький загнанный волчонок может броситься в стаю диких собак и, вцепившись в шею, дико рычать.

– А-а-а, – стонал верзила и неуклюже пытался вырваться, размахивая руками в воздухе, словно подбитая ворона.

Спустя три минуты одна из писклявых девочек, стоящих в коридоре, забежала в класс и коротко протрубила: «Учи-и-и-лка!» Школьники засуетились, но так как драка не закончилась, а только затормозилась, все же не решались разойтись. Вдалеке послышался голос преподавателя. Илья ослабил хватку, а через секунду расцепил левую руку. Муха почувствовал свободу и отпрянул в сторону. Одноклассники сдвинули парты. Илья, судорожно и учащенно дыша, потянулся за своим злосчастным портфелем, который улетел на несколько метров от места битвы. Сражение закончилось.

Прошло два часа. Кизименко открыл дверь и вошел в квартиру, мама возилась на кухне.

– Сынок, ты пришел? Мой руки и за стол, – обратилась она к сыну, но тот ловко прошмыгнул через зал в дальнюю комнату – спальню.

– Ты чего, куда побежал-то? – спросила Ирина. Потом вытерла руки старой замусоленной кухонной тряпкой, по ржаво-бурым дорожкам, неаккуратно выложенным посреди коридора, зашла в зал, а сына нет. Странно, он обычно прямо в школьной форме плюхался на диван со стонами типа «Мама, как я устал» или «Сегодня ногу подвернул и упал, теперь плечо болит» (скрывал побои). Пройдя по квартире, она нашла сына у окна в спальне.

– Что случилось? – громко сказала мать и подошла к сыну.

Молчание.

– Почему ты молчишь? – не унималась она.

Мальчик повернулся и показал побитое лицо. У Ирины от неожиданности подкосились ноги, она опустилась на кровать и прикрыла рот рукой, простонав: «О, боже мо-о-ой».

Через час, когда страсти улеглись, Илья стоял в прозрачном полумраке перед «стенкой» – набором мебели, которую купили еще в начале 90-х. «Стенка» состояла из бельевого шкафа, нескольких блоков вместительных антресолей, в дверцах – обычные стекла, которые открывали вид на внутренность буфета. Там была расставлена посуда – чайный сервиз с ярко-красными маками, стройные хрустальные бокалы для шампанского, пузатые фарфоровые чайники. Все это использовалось редко, и было припасено на праздничный случай – юбилеи, дни рождения, иногда для гостей. Этот скарб долго считался критерием богатства семьи родом из СССР. Неизменно в буфете на задней стенке находилось зеркало. И вот Илья стоял в комнате с выключенным светом. Вечерние тени выползали из углов помещения, затемняли мебель, а потом поглощали все больше комнатной материи, которая пропадала во мгле, как в черной дыре. Мальчик всматривался в зеркало, перед которым на стеклянных полочках стояла толстая посуда и тонкие высокие фужеры, точно с признаками анорексии. На лице страдальца под глазом отчетливо переливался большой синяк, расплывшийся, как чернильное пятно. Илья смотрел на себя и широко улыбался.

С этого дня гонения на него прекратились. Кизименко отстоял в драке возможность называться человеком. С чем это связано? Может быть, с детским максимализмом, где друг и враг, добро и зло, свой и чужой – все аккуратно разложено по полочкам. А может, с чем-то необъяснимым. Он перестал быть изгоем, и до окончания школы его никто не трогал.

А шестнадцатилетнего Муху нашли мертвым в питерской квартире с опустошенным пластиковым шприцем – передоз.

Пётр Никитич лежал и смотрел в грязный, покрытый мелкими трещинами потолок. В голове мысли порхали птицами, наполняя сознание стаей воспоминаний. А их, как и положено человеку преклонного возраста, накопилось много. Частенько бывало, что дед управлялся по хозяйству, ходил по двору своего дома, присаживался на низкую деревянную скамейку, поправлял ботинки, чистил от грязи, а потом, стоило ему остаться наедине с собой, налетала саранча прошлого и съедала настоящее. О чем он думал? Человеческая память, как шкаф, захламленный старыми вещами, – только опусти туда руку, что-то да вытянешь. Вот и теперь углубился дед в какие-то настолько важные воспоминания, насколько и ненужные – в голове поток, да только не видно берегов.

Лёха встал, пошел к параше, а через полминуты сел на нары.

– Какие вы все молчаливые, – сказал он и с укором посмотрел на сокамерников.

Илья усмехнулся.

– Да какие есть, выбирать тебе не приходится, – ответил он.

– Есть – это хорошо, сейчас бы поел, – вдруг отозвался дед со второго этажа.

– Да куда тебе есть, дедуля? Ты вон одной ногой уже пробуешь на прочность потусторонний мир, – продолжил разговор Лёха, лишь бы поболтать да развеять скуку.

Никитич оживился, засопел в бороду какие-то слова, которые запутались в седых волосах, словно попали в плен. И только глуховатое однотонное мычание вырвалось из цепких объятий волосяного покрова старика.

– Ты что мычишь, дедуля? Расскажи о своей жизни. Судя по твоему возрасту, тебе, как Толстому, есть, что рассказать миру, – еще раз подключился к разговору Кизименко.

Дед зашуршал, попеременно вздыхая, как дворовый пес. Затем выкинул со шконки ногу, потом вторую и осторожно, не забывая громко кряхтеть, приступил к процедуре опускания своего бренного тела на не менее бренную землю.

– О, спустился с небес, назаретское чудо, – съязвил Илья, наблюдая за Никитичем, фигурой третьего заключенного.

– Что ты там, сынок, мелешь? Я из Большекаменки, – опустил свою старческую плоть на нары несостоявшийся Спаситель.

Илья смотрел на старика с нескрываемым интересом. Ему нравилось, что тот в таком возрасте активен, за словом в карман не лезет, да и злоба не рвется из щелей души. Дед-добряк.

Приземление прошло благополучно, троица наконец-то уселась друг напротив друга. Двадцать две минуты.

– Вот ты такой шустрый, не даешь деду отдохнуть, а может, он в последний путь собрался, маршрут просчитывает, – съехидничал Никитич.

– Да какой последний? Ты посмотри: сейчас бабу тебе привести, так ты ее оприходуешь, как молодой, – внезапно выпалил своеобразный комплимент Лёха.

– Ну, ты это, конечно, загнул, но приятно загнул, – широко заулыбался старик, так, что края его бороды расширились, подобно театральному занавесу, обнажив рот с розовыми деснами и с редкими корявыми зубами.

– А кстати, мы ведь толком не познакомились. Давай, молодежь, расскажите чуть о себе, – предложил дед.

Лёха посмотрел с интересом, а Илья не желал раскрывать свое прошлое. Возникло неловкое молчание, обычное между незнакомыми людьми.

– Хорошо, давай я начну, – согласился Лёха и почесал голову. – Я родился под Киевом, в Ирпене. Вырос уже на Донбассе, куда отец с матерью перебрались, когда мне было 9 лет.

– Все? Негусто, – модерировал беседу дедушка, а потом обратился к Илье: – А ты откуда?

– А все просто – родом из Питера, недавно переехал на постоянку в Украину, – отделался тот одной фразой.

– А почему переехал? – поинтересовался Лёха.

– То да се, – попытался отнекиваться Кизименко.

Это выглядело подозрительно, казалось, что Илья хотел что-то скрыть, недосказать.

– Не понял, – встрепенулся донбассовец. – Ты что, от Путина сбежал, либерал хренов?

Его голос вдруг приобрел неожиданную жесткость. Вот так легко, почти непринужденно Лёхе удалось зацепить какой-то тяжелый эмоциональный пласт. Если точнее, он ненароком притронулся к чему-то болезненному, покрытому несколькими слоями бинтов, но внутри ноющему. К ране в душе.

– Слушай, а какая тебе разница? Ну, по большому счету, тебе ни холодно, ни жарко из-за того, почему я уехал из России, так? – встал в позу Илья.