— Смотри, смотри! — восхищенно произнес он, указывая в сторону этих домиков, в которых Михаил не нашел ничего необычного.

В городе были школы, кафе, магазины — как и в Париже, вот только улицы в большинстве своем немощеные.

— Ну и что ты об этом думаешь? — спросил Самуэль.

— Какая-то убогая деревушка, — ответил Михаил. — Если бы она не стояла на берегу моря, так и вовсе смотреть было бы не на что.

— Да что ты говоришь! Когда я уезжал, здесь просто ничего не было, а сейчас, как видишь — целый город. Смотри... Посмотри вон туда. Ну, что ты об этом скажешь?

Но Михаил не разделял его энтузиазма и там, где Самуэль видел город, замечал только большую деревню. Он в этом не признался, но Тель-Авив ему не понравился, он не находил привлекательными эти скромные дома, настолько же скромные, как и прохожие.

— Здесь все — рабочие? — спросил он у Самуэля.

— Рабочие? Нет, конечно; здесь есть разные люди: учителя, музыканты, врачи, юристы... Что за странный вопрос?

— Я имею в виду, они все так одеты... Даже не знаю... Похожи на рабочих...

Самуэль в очередной раз объяснил, что палестинские евреи создают внеклассовое общество, что здесь уважают любой, самый скромный труд, что адвоката, что фермера, поскольку жить на этой земле непросто, и у них просто нет времени на то, чтобы соблюдать социальные условности.

После долгой прогулки они сели в оживленном кафе. Самуэль слушал обрывки разговоров посетителей, и хотя Михаил сказал ему, что устал, они еще долго не возвращались в гостиницу.

— Здесь все говорят на иврите, — удивленно заметил Михаил.

— Что ж, таковы устремления всех иммигрантов — снова вернуть в обращение язык наших предков.

— К счастью, Мари настояла, чтобы раввин обучил меня ивриту, иначе я не смог бы понять ни единого слова.

— Гораздо больше тебе пригодился бы арабский, иначе ты не сможешь говорить с нашими соседями.

С тех пор, как Михаил попросил Самуэля взять его с собой в Палестину, тот начал давать ему уроки арабского языка. Обучение шло успешно, но полученных знаний все равно было недостаточно, к великому разочарованию Михаила, который настаивал, чтобы Самуэль продолжал с ним заниматься даже на корабле, по дороге в Иерусалим.

На следующий день с помощью хозяина гостиницы они нашли человека, который согласился отвезти их в Иерусалим. Михаил, не умолкая, болтал на протяжении всего пути, желая узнать как можно больше об этой стране. Когда же они прибыли в Иерусалим, Михаил был совершенно очарован этим городом; Самуэль никак не ожидал, что он произведет на мальчика такое впечатление. С той минуты, как они проехали Дамаскские ворота, Самуэль глаз не спускал с Михаила, опасаясь, что он захочет побродить по Старому городу и заблудится в бесчисленных переулках.

— Побудем здесь до завтра, а потом отправимся домой, — сказал Самуэль.

Уже начали сгущаться сумерки, когда Самуэль внезапно махнул рукой, указывая далеко вперед, где уже замаячил Сад Надежды.

— Смотри, смотри, вон там!

Сначала Михаил ничего не увидел, кроме оливковой рощи, да чуть дальше — фиговых и апельсиновых деревьев. Позади них тянулась составленная из каменных блоков стена высотой чуть более метра, а чуть подальше — два довольно больших, но примитивных строения в окружении нескольких хижин. Михаил не мог понять, почему Самуэль так восторгается подобным убожеством; ему казалось, что Сад Надежды должен быть все-таки побольше.

Самуэль вышел из повозки, чтобы пройти до ворот своего жилища пешком. Ему нужны были несколько минут одиночества, чтобы припомнить пейзаж, запахи, свет заката, но Михаил безмолвно встал рядом, уважая молчание, в котором нуждался Самуэль.

Самуэль! — радостный крик Каси всполошил всех жителей Сада Надежды.

Женщина бросилась к ним навстречу и, не дав сказать ни слова, заключила Самуэля в объятия.

— Ты вернулся! Ты вернулся!

Кася и Самуэль смеялись и плакали от радости и все никак не могли наговориться. Самуэль расспрашивал ее о Якове, Марине, об Ахмеде и Дине, обо всех друзьях, которые, как он вдруг понял, значили для него намного больше, чем он думал. При этом они оба совсем забыли про Михаила, который, совершенно ошеломленный, наблюдал за этой сценой.

К ним подбежала девушка примерно его возраста. Она показалась Михаилу очень красивой. Она тоже, не переставая, повторяла имя Самуэля и плакала от радости.

Марина принялась порывисто обнимать то Самуэля, то Касю, а слезы все катились по ее щекам. За ней следом спешили Яков и Ариэль, а за ними — Руфь и ее сын Игорь.

Они заговорили все разом, словно желая наполнить словами годы разлуки. Руфь и Игорь с улыбкой наблюдали за встречей друзей, дожидаясь, пока Ариэль их представит. Так и не дождавшись, Игорь первым подошел к Михаилу и протянул ему руку.

— Меня зовут Игорь, я — сын Ариэля.

— А я — Михаил.

Затем Игорь представил Михаила своей матери. Руфь видела, что молодой человек чувствует себя неловко, что ему в этой всеобщей радости пока не нашлось места, и решила положить этому конец.

— Ну что ж, давайте знакомиться, — сказала она. — Меня зовут Руфь, я — жена Ариэля, это наш сын, Игорь. А этот молодой человек сказал, что его зовут Михаил.

Они направились к дому, не переставая смеяться и обниматься. Якоб всё время задавал вопросы, а Ариэль прерывал его, желая ввести Самуэля в курс всего происходящего, тем временем Кася пригласила их к столу.

— Если бы мы знали, что ты приезжаешь сегодня, то приготовили бы что-нибудь особенное. Ты не представляешь, как нам повезло с Руфью, она прекрасно готовит, с тех пор как она здесь, мы все растолстели.

— Самуэль подумает, что все остальные не готовят. Ты же знаешь, что в Саду Надежды все занимаются всем. Кася не позволила бы другого, — засмеялся Ариэль.

— Ну уж если я могу обрезать оливковые деревья, то почему ты не сможешь сварить суп? — ответила Кася, широко улыбаясь.

— А Луи? Где Луи? — допытывался Самуэль.

— Ах, луи! Наш друг посвятил всего себя политике, Он ездит то туда, то сюда, пытаясь организовать «Поалеи Сион», пишет статьи в газету «Адаут» на иврите, ответил Яков.

— На иврите?

— Да, вот только тираж у этой газеты совсем небольшой, всего несколько сотен экземпляров.

— Не лучше ли было бы печатать ее на идише? — спросил Самуэль.

— Мы все так и считали, но только не Бен Гурион, ты же знаешь его. Удивительный тип. Луи им просто восхищен, — ответила Кася.

— Да, до отъезда я кое-что о нем слышал. Раз уж Луи больше не живет в Саду Надежды... Мне так хотелось бы с ним увидеться...

— И увидишься, он уезжает и приезжает, здесь всё равно его дом. Просто время от времени он уезжает и не возвращается несколько месяцев. У него есть обязательства перед «Ха-Шомер», — объяснила Кася.

Друзья объяснили, что «Ха-Шомер», то есть «Страж», это группа евреев, занимающаяся самообороной.

— Да, до отъезда в Париж уже шли разговоры о том, что на севере колонисты организуются для защиты своего урожая...

Но «Ха-Шомер», к большому удивлению Самуэля, оказался чем-то большим. Рассказывая ему об этом, Яков стал серьезным.

— «Дружинники» ходят с винтовками, одеваются как бедуины и патрулируют северные деревни. Луи говорит, что это оказалось наилучшим решением: до сих пор колонисты вынуждены были нанимать охрану для защиты от воров, но гораздо лучше, если мы будем защищать себя сами.

— А что же делают власти? — допытывался Самуэль.

— Власти не возражают. «Ха-Шомер» имеет своих лидеров и свой кодекс правил... Они заслужили уважение даже у бедуинов. Те даже не представляли, что евреи в состоянии себя защитить, — объяснил Яков.

— Нужно сообщить Ахмеду и Дине. Будет нехорошо, если мы им ничего не скажем. Я сбегаю домой и заодно приведу их, — предложил Самуэль.

Вокруг повисла неловкая тишина, и Самуэль заподозрил неладное. Он увидел, как смущенно отвернулась Кася, какой болью исказилось лицо Марины. Яков сразу помрачнел, а Руфь и Ариэль выглядели встревоженными.